Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]

— Вот как? И что он говорит?

— Он говорит… что ты — ничего не знаешь.

— Вот как?

— Д-да. Не знаешь… Но-о я могу расценить это как предлог, чтобы его остановить.

— Как?

— Ну, не знаю… — Повисла напряжённая пауза. — Вплоть до ареста.

— И что тебе мешает, Сергей Валентинович?

— Только одно… Ты действительно ничего не знаешь?

— Конечно. Я ничего не знаю.

— Тогда… тогда кто знает?

— Надо понимать — ты.

— Я?.. Ну нет, Николай Николаевич, мне кажется, пока это не так фатально всё-таки.

— А если кажется, крестись.

— Да, надо хорошенько разобраться. Понаблюдать, проверить. Подумать… И-и… Хорошо. Спасибо.

— Ну-ну, будь.

Он дал отбой. Скорочкин не знал, да ему и не надо было этого знать, что одним из условий вывода столь крупных капиталов за рубеж был переход под контроль трёх частных телеканалов. То, что это грабёж среди бела дня, было ясно как дважды два, но выхода не оставалось, даже щели. Такие действия, как правило, обоснованы до мелочей. И начинать войну способен только очень независимый лидер, у которого ни маковой росинки во рту, и обязательно — сразу. Серов выгрыз столько, сколько смог, и теперь сыто отваливался за кордон, счастливчик. Простой деревенский парень с десятиклассным образованием, которому повезло родиться возле медных рудников, а позже оказать услугу будущему президенту страны. Самые беспринципные и жадные богатеи — те, что поднялись из нищеты.

«Это я о Серове?» — пронеслось в голове. С собой ловчить не надо.

Из динамиков тихо лилась росо allegretto из третьей симфонии Брамса, утончённо тревожная, запиленная, как «Битлз», но по-прежнему хватающая за сердце. Он представил себе ползущую по щеке слезу и ощутил лёгкое пощипывание в углу глаза. Не хватало ещё распустить нюни!

Даша… Он предложил ей свою программу на третьем канале, а она отказалась. «Оставь мне „Новости“, если можно»… Как будто он собирался их у неё отобрать. Даша смутно напоминала — даже не внешне, а какой-то неуловимой чертой своей — ту самую девушку из далёкого прошлого, за которой он так глупо и так робко ухаживал, ломая голову, чем вызвать её расположение. Даже теперь, если закрыть глаза, она представлялась ему волшебно, непобедимо прекрасной. Может быть, именно потому, что, ошеломив его поцелуем после стольких дежурств под окном и цветов под дверью, вдруг вырвалась из его объятий, точно передумала, и, спокойно застегнув пуговицы на рубашке, ушла.

Даша держалась с ним уважительно, даже в постели. Резкая, своенравная, она ни разу не обидела его ни словом, ни жестом. Но вот — могла ли? Если бы обстоятельства их знакомства, если бы положение их в обществе были иными? Лишь та давняя, незаживающая обида и удерживала его рядом с ней… Почему он столько думает об этой в общем-то обыкновенной женщине? Просто телеведущая, просто «говорящая голова»… Надо подарить, к примеру, ей дом.

«Что случилось?»

«Ничего».

«Тогда почему ты ушла?»

«Потому что ничего не будет».

«Почему?»

«Ты смешной».

«А ты — дура».

«Ну пусть. Вот поеду в Москву. Стану диктором на телевизоре. Вспомнишь тогда».

«Не вспомню!»

Он снял очки, протёр глаза и откинулся на подголовник. Вспомнил… как стащил выкидной нож, который отец прятал за верстаком, сделанный на заказ для тёмных нужд, как возле стоков в промзоне встретился с Камой, косоруким, мордастым татарином, державшим в страхе всю школу, но шестерившим перед блатными. Вспомнил удивление Каменского: гляди-ка, пришёл. А его ж бить звали — за то, что денег не дал, смотрел косо. Кама такого не прощал. Надо было землёй накормить на глазах у дружков своих, а главное тех, которые с ним дружили. Он хорошо это помнил. И когда тот кинулся его учить, сдуру нажал кнопку в кармане, и лезвие вонзилось ему в ногу. Он так заорал, что Кама оторопел и замер перед ним истуканом. И тогда, разрезая карман, он выдернул окровавленный нож из ноги и всадил его Каме в пиджак.

Даже не задел. Только пиджак испортил, синий. А Каменский, увидев кровь, побелел и осел на землю, думал — хана. Но отвязался навсегда. За него отец ремнём поработал, чуть не убил. А шрам на ноге до сих пор белый, в сантиметре от бедренной артерии… Эх, увидеть бы этого Каму сейчас. Озолотил бы его, честное слово.

Он почувствовал себя слабым. Память — малокровный орган. Захотелось позвонить Даше немедленно. Но вместо этого он положил ладонь на плечо охране:

— Ну-ка, останови возле той группы, — и указал на кричащую толпу с транспарантами вдали.