Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

А друзей у Лео разве не было? Нет. Левингер. Все эти годы в Вене его портрет был у него на письменном столе. Кто был на нем изображен? Не какой-то конкретный человек, а идеальный образ человека, вот такими должны были быть люди, такими, как этот конкретный человек. Но как все-таки сложна любовь, если она осуществляется. Первый визит. Наконец-то Лео, который нигде не чувствовал себя дома, сможет, как он считал, вернуться домой. Но он с первого мгновения уже знал, даже не решаясь еще об этом думать: это не мой друг. Левингер обнял Лео, сказал ему: сын мой. Долго он обнимал его, вновь и вновь протягивая к нему сильные руки, и не успевал Лео высвободиться из дурманящего облака резкого запаха лосьона для бритья, как Левингер снова похлопывал его по спине, и Лео снова попадал в тесное кольцо рук, которое раз пять или шесть лишь слегка ослабевало, а потом опять сжималось. Он провел Лео в гостиную, излучая такую предупредительную приветливость, какую мог бы проявлять отец, который хочет наладить со своим сыном дружеские отношения, сохраняя при этом их иерархичность: отношения, которые один старается поддержать ради счастья другого, а тот другой — ради своего собственного счастья, причем обе стороны счастья сливаются воедино только в представлениях отца. Мирная борьба за признание. Вечный победитель такого типа, как Левингер, не признающий признание побежденных, неизбежно переводит эту борьбу в ту плоскость, в которой он наконец-то может обнять побежденного как равного себе, потому что сам был таким еще до начала борьбы: на поле битвы, кровавом только оттого, что это поле собственной плоти и крови. Все это звучит и сложнее, и проще, чем оно есть на самом деле, но таковы были ощущения Лео, он так не думал, он просто ощущал. Не говорили они и о диссертации Лео, посвященной «Феноменологии» Гегеля, о той главе, где говорится о господине и слуге. Это потом. Но Лео с первого же момента инстинктивно почувствовал: этот любимый и обожаемый мною человек мне не друг, он мне отец, еще один отец, после слабого отца я приобрел сильного. Он не спрашивал, что Лео предпочитает, просто велел принести портвейна, поскольку сам пил его с большим удовольствием, налил и Лео, сам Лео сейчас с большим удовольствием, наверное, выпил бы кофе, чтобы легче было объяснить самому себе, почему у него так бьется сердце. Другу Лео сейчас, пожалуй, излил бы душу, да с каким удовольствием, но на вопросы Левингера он отвечал чинно и сдержанно до невозможности. Невероятно — чинно разговаривать с отцом о смерти отца, пользуясь строго определенными формулами, да, действительно трагедия, так внезапно. Говорить о матери, которая сейчас так далеко, и в пространстве, и во времени, и тоска по ней так далеко, и у отца, и у сына, но обязательный вопрос, и обязательный ответ, да, конечно, ей сейчас приходится нелегко. Но она очень сильный человек. Хорошо, сказал сильный человек, отец. А как у тебя с диссертацией? Почти готова, сказал Лео, только сейчас мне, к сожалению, пришлось прервать работу, потому что все случилось так неожиданно, с отцом, и сейчас он должен быть здесь, но он безусловно работу закончит, это его долг перед отцом.

Да, ты должен это сделать, сказал отец, глоток портвейна, а в ответ фраза, которую Лео не сразу понял, какой-то жест, что он означал? Лео было так трудно сосредоточиться, портвейн в середине дня, гостиная, наполненная в его воспоминаниях возбужденным гулом голосов, а теперь гулкая от неестественно громкого эха спотыкающейся чопорной беседы, жестов, не имеющих смысла, интонаций, не облеченных в слова. Но значения прояснялись по прошествии времени, разговоры в гостиной, разговоры в библиотеке, совместные ужины, незнакомое скудное освещение, пожилой человек, у которого все есть и который с полной уверенностью в своей правоте притязает еще и на доверие человека более молодого, которого он называет «сын мой». Родимые пятна на руках, ловкие властные жесты, которые — даже более отчетливо, чем движения кукловода — показывают, что все люди зависят от ниточек, которые, каким-то удивительным образом, прикреплены к его пальцам. И голос, который как будто доносится откуда-то издали, а на самом деле привык разноситься по всей округе, голос чревовещателя, куклы повторяют за ним слова, следя за его губами, которые едва шевелятся.

Я сведу тебя с Жорже Абутре де Маганао, это крупнейший специалист по Гегелю в Бразилии, контакт с ним будет полезен для твоей работы, сказал Левингер, и вот уже профессор Жорже сидит в гостиной, явно управляемый могущественными невидимыми нитями, боязливый маленький человечек, наверняка живущий тем, что Гегель никогда не переводился на португальский язык, он ест и пьет в меру, не больше, чем принято, и очень нервничает, потому что всю литературу о Гегеле после 1958 года, когда он год читал лекции в Костанце, он не знает, и настолько углублен в необходимость обороны, что не замечает, что Лео и сам ее как следует не знает. Все, во что был одет профессор Жорже, было ему слишком велико, ему приходилось постоянно потягиваться и вытягиваться, чтобы из-под костюма высунулся хоть маленький кусочек его тела, и все равно он выглядел словно куча мятого тряпья, забытого в кресле. Наиболее дико выглядел его пиджак, он был настолько жестким, что профессор казался сидящим неподвижно, когда на самом деле он уже начинал шевелиться. Неуверенность — ее вовсе не знал профессор Ханс-Фридрих Шредер, немецкий профессор философии, приглашенный для чтения лекций в университет Порту-Алегри, высокий стройный блондин, который, наоборот, всегда втискивался в одежду, которая была ему мала; приталенная рубашка, на которой пуговицы едва сходились, полотняные брюки без стрелок, с ремнем из искусственной кожи — эти брюки всегда продавались с таким ремнем. Он говорил не переставая, с тем небрежным акцентом, который способен любой язык мира превратить в один из немецких диалектов, но он был единственным, у кого был отец, Гегель, бывший в свою очередь отцом прусского государства. А Левингер, не стоит его недооценивать, пожилой человек, не говоривший ни слова, сидел неподвижно, только пальцы его время от времени слегка пошевеливались, постукивая по ручкам кресла, до того незаметно, до того с виду безобидно, будто это просто были знаки скрытого нетерпения и скуки, но Лео никак не мог избавиться от впечатления, что Левингер дергает за ниточки кукол. И к тому же он, Лео, не чувствовал себя здесь дома, он тоже, казалось, утратил волю и притих. Пожалуйста, сеньор Лео, сказал какой-то молодой человек, который, как с удивлением обнаружил Лео, все время делал какие-то записи, не могли бы вы нам сказать, какое значение имеет Бразилия и, соответственно, Южная Америка, в концепции всемирной истории, которую разработал Гегель?