Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Скажи мне.

Что?

У меня…

Что?

У меня есть одно, последнее желание. Ты бы не могла мне на прощанье, так сказать, ну, в общем, не могла бы ты сделать мне прощальный подарок?

Какой?

Лео был в состоянии почти лихорадочного транса, ему было теперь уже все равно, то есть наоборот, ему ничего теперь не было все равно, любую неловкость, любое самоуничижение он легко бы пережил, только бы это помогло спасти самое главное: чувство собственного предназначения. Если сейчас он сможет высказать все, чего хочет и добиться, чего хочет, то тогда он сможет утвердить свои потребности и интересы на любой почве, теперь он понимал это ясно и отчетливо, словно в каком-то сне. Утвердить. Он хотел бы суметь. Это было бы завершающей точкой — и началом. Тогда он сможет улететь.

Взгляд Вальмена, несколько слов, произнесенных от волнения почти беззвучно.

Юдифь улыбнулась. Конечно, давай. Когда у тебя самолет?

Через четыре дня, в воскресенье.

Тогда, скажем, в субботу ночью, в последнюю ночь перед отлетом, хорошо?

Ты обещаешь?

Обещаю.

Ты сама ко мне придешь?

Приду сама.

В самолете из Вены во Франкфурт Лео дремал. Ночью накануне он не сомкнул глаз. Во франкфуртском аэропорту он выпил три кружки пива подряд, чтобы остаток пути проспать. Но когда он, наконец, дождался бразильского рейса, то от перевозбуждения не мог заснуть. Он не знал, какое чувство в нем сильнее и тяжелее, ненависть или жалость к самому себе. Все-таки ненависть.

Срочное письмо вчера после обеда. Посыльному он даже дал на чай. А в письме ничего, кроме нескольких скупых строк. Особый дар Юдифи выражаться кратко, но с душой. Сущее и видимое. Интересно, сколько времени он, ничего не понимая, смотрел на эти строки. Каллиграфический почерк Юдифи, легкий, гармоничный, четкий, не то что его почерк, где буквы хромают и падают во все стороны, почерк Юдифи напоминал балетное ревю из знаков, которые строились из идеально ровных линий, словно шеренга одинаковых балерин, и все они одновременно отбрасывали ножки в одну сторону, превосходная хореография, которую любой эксперт-графолог встретил бы взволнованными аплодисментами.

Пусть он не сердится, писала она, но представилась возможность поехать с одним знакомым на несколько дней в Париж, и за гостиницу ничего платить не надо, а от такой возможности увидеть Париж она никак не может отказаться, это Лео, конечно, поймет. Она уезжает уже сегодня и поэтому никак не может к нему прийти. Она уверена в том, что дела у него в Бразилии пойдут хорошо, и надеется, что он ей скоро напишет. Всего доброго, aquele аЬrасо — обнимаю. Юдифь. Перо — это меч, ее нога опирается на голову мужчины. Мертвая ненависть. Что такое любовь? Всю ночь, свою последнюю ночь в Вене, он не мог заснуть. Чего стоило ее обещание? Он выпил много рома, но это не помогло. Представилась возможность. Может быть, он не мог заснуть, потому что выпил много чаю. С одним знакомым. Он ходил по комнате взад и вперед, почти всю ночь, это был пеший переход почти от Вены до Парижа. Разве он значил меньше, чем какой-то знакомый? Такая возможность. Почему бы не попробовать. Не ему, не от запретного плода. Ром. Дела у него пойдут хорошо. Но заснуть он не мог. Всего доброго. Надо открыть окно. Слететь вниз, к ангелам, и, подобно ангелу, воспарить! Он летел, рассекая воздух. В Бразилию. Оставляя все. И любимое, и ненавистное. Письмо. Перечеркнуть все, когда-нибудь приходится подвести последнюю черту. Адресат скончался. Для Лео Юдифь умерла. Отныне все будет по-другому. Разве могло быть что-либо более унизительное, бесплодное, безрезультатное? Нет. Он летел к чему-то лучшему. Он летел домой. Все будет хорошо. Его подталкивала мощная сила. Очень мощная. Ненависть. Но он очень скоро забыл о ней. Он был уже слишком далеко. Далеко от чего? Он забыл.

Как много у него оказалось забот. Найти жилье. Сначала он поселился в гостинице на улице Сан-Жоан. Фешенебельная улица Сан-Паулу тридцатых годов. Постепенно пообтрепавшаяся и замусоренная. Город слишком быстро разрастался. Все, кто мог себе это позволить, переехали с улицы Сан-Жоан в другие места. Она была не приспособлена к хаосу современного уличного движения. Мест для стоянок не было. Богачи уехали. С близлежащего автобусного вокзала хлынули переселенцы из бедных областей северо-востока, заполонили весь квартал, набились в дешевые забегаловки, они валялись на улицах, попрошайничали, занимались мелким грабежом. Матери семейств и их дочери предлагали себя. От этих символов падения венерическую болезнь можно было получить с гарантией, Лео неоднократно был близок к тому, чтобы поддаться искушению, неважно, пять или семь долларов заплатить за отпетое бездушное распутство, которое вовсе не так много обещало, как казалось, да, beleza, да, красотка, пойдем, нет, все-таки нет, бегство в гостиницу, это было вовсе не распутство, остановленное страхом, это было принесенное с собой из Вены тщеславие и отчаяние, да, я хочу заболеть сифилисом, заплатить за вход в гениальность, [14] …сифилис, входной билет в гениальность… — аллюзия на судьбу и суждения немецкого философа Фридриха Ницше (1844–1900) и на героя романа «Доктор Фаустус» (1945) немецкого прозаика Томаса Манна (1875–1955). и тут же — страх. И путь этот вел из бара на углу улицы Виториа и Сан-Жоан — к тростниковой водке в баре гостиницы. Страх оставался, тоска по гениальности растворялась и исчезала. Ну и шумно же здесь. Днем и ночью — шум. От улицы Амараль Гуржель до улицы Сан-Жоан, ниже Дуке де Кашпас — одна сплошная строительная площадка. Они строили навесную автостраду на сваях над этой фешенебельной улицей, бывшей некогда гордостью города, чтобы можно было поскорее миновать эту мусорную кучу между роскошным кварталом Пасаэмбу и гордо возвышающимися особняками Жардинс. Вот здесь Лео сначала и жил, на Сан-Жоан, проводя дни в поисках жилья, разъезжая и проходя пешком по городу многие километры, вечером — кружка пива на улице Виториа, или два-три пива в баре «Брахма», на углу Сан-Жоан и улицы Ипиранга, трое по меньшей мере шестидесятилетних мужчин, один из которых — мулат, наигрывали вальс внизу, в ресторане, а в баре сидели пожилые господа в потертых костюмах и женщины, выглядевшие как сводни из романа Маркоса Рея, они ели сырные палочки и оливки, таков был бар «Брахма», где по-прежнему было самое лучшее в городе пиво в разлив, а по дороге в гостиницу — проститутки, настолько апатичные, что даже не удосуживались заговаривать с возможными клиентами, Лео сам заговаривал с ними, или чуть было не заговаривал, а потом срочно ретировался в гостиницу. Здесь были самые дешевые гостиницы, которые, хотя и пришли в ужасное состояние, все же до сих пор сохраняли несообразную теперь роскошь и величественный масштаб, благородство и изощренность отелей тридцатых годов. Гораздо более скромная и маленькая комната в более солидных районах города стоила вдвое дороже. Лео ничего не боялся, все шорохи и запахи были ему здесь знакомы еще со времен детства и юности, они только сделались сильнее, резче, грубее, поэтому и казались незнакомыми. Но это было то незнакомое, среди которого он рос. А было ли в них что-то еще, связанное с тем, что он принес с собой? Он уже не мог вспомнить.