Альберто Васкес-Фигероа - Игуана

Ему в голову пришла отличная идея: убить капитана и бегом скрыться в убежище — пусть завтра матросы обшарят каждый камень на острове в безуспешной попытке его отыскать, может, хоть после этого уразумеют, что нельзя сначала измываться над человеком, а потом возвращаться и безнаказанно его дразнить.

Он ждал, а тем временем у него созревал план мести; время шло, экваториальная ночь, словно хищная птица, набросилась сверху на корабль и островок, а шлюпка так и не отошла от «Марии Александры»; на борту корабля несмело зажглись фонари, и в тихой воде заструились отблески огней.

В тишине раздавались голоса, смех и звяканье тарелок и столовых приборов, на палубе вырисовывались фигуры людей, а с борта помочился юнга, пустив в воду звонкую струю.

Прошло время, ужин закончился, на носу кто-то запел, бренча на расстроенной бандуррии. [6] Бандуррия — испанский струнный щипковый инструмент с шестью сдвоенными металлическими струнами. Вскоре на «Марии Александре» воцарились тишина и покой; фонари постепенно погасли один за другим, остались зажженными только кормовые огни.

К этому времени Оберлус уже догадался, что команда «Марии Александры» вовсе не собирается сходить на берег до наступления рассвета и его просто одурачили. Он вскипел гневом, почувствовав себя обманутым, словно был уверен в том, что они распознали его замысел и спустили шлюпку на воду, чтобы посмеяться над ним, внушив ложную надежду на то, что попадутся в его ловушку.

Они сойдут на берег при свете дня и скопом, прикрывая друг друга, устроят на него облаву по всему острову, чтобы вновь над ним поиздеваться.

Это все те же люди: тот самый капитан, и тот самый негр, и тот самый коротышка боцман, с дьявольской ловкостью орудующий бичом. Это они оставили его в бесчувственном состоянии, избитого и истекающего кровью, на берегу пустынного острова, растоптав его гордость и похитив все ценности, какие у него были.

Это были они, и теперь они позволяли себе нагло издеваться над ним, насмехаясь над его желанием отомстить, просто-напросто заставив его, как дурака, торчать на берегу, в то время как сами преспокойно улеглись спать.

Он представил себе, как они сейчас это обсуждают в матросском кубрике, надеясь, что завтра их ожидает особенный день, совсем не похожий на остальные, однообразные до отчаяния, к каким они давно привыкли.

Выскочить на берег, поохотиться на игуан и черепах, отведать на обед свежего мясца, искупаться на пляже, половить рыбу среди камней и поиздеваться над гадким и отвратительным уродом горбуном — когда еще мог себе это позволить китобой, давно смирившийся с отсутствием каких-либо развлечений, кроме моря под килем или облаков над парусами?

И его, Оберлуса, короля острова Худ и господина всего, что было вокруг, насколько хватало глаз, выбрало жертвой это стадо грязных, золотушного вида особей, наверняка не подозревающих о том, что с того дня, когда они подвергли его избиению, на этом острове много чего произошло.

И много чего еще должно было произойти.

Он прождал еще несколько часов, застыв в неподвижности среди камней, глядя как завороженный на огни «Марии Александры», напоминавшие ему о том, что чужаки все еще здесь, с нетерпением ждут рассвета, часа, когда зазвенит корабельный колокол, возвещая о наступлении дня охоты на человека.

Ненависть Оберлуса росла сама по себе, питаясь собственными соками и его домыслами по мере того, как звезды перемещались по безлунному небу; был один момент, когда он едва не взорвался и не закричал в ночи от переполнявшей его ярости, но он сдержался и по-прежнему сидел затаившись, переборов на время жажду мщения.

Когда же он наконец поднялся, решение было принято. Он отложил в сторону оружие, оставив при себе только длинный, хорошо наточенный тесак — тот самый, каким был обезглавлен француз, — и бесшумно скользнул на берег, чтобы погрузиться в спокойные воды бухты с тихим всплеском морской игуаны.

Он медленно, почти бесшумно поплыл, отогнав от себя мысль об акулах и их периодических заходах в бухту, так как знал, что здесь, на Галапагосах, в воде столько всякой живности, что ни одна акула не станет утруждать себя охотой на слишком крупную добычу.

Он не был выдающимся пловцом, но до корабля было рукой подать, так что, доплыв до цели, он не почувствовал усталости, разве что возбуждение, когда ухватился за борт шлюпки.

Он подождал, оставаясь в воде, и поискал глазами, привыкшими к темноте, вахтенного матроса, который, как он и предполагал, дремал на носу, совсем не ведая об опасности, уверенный в том, что и он сам, и корабль, твердо стоящий на якоре в тихой уединенной бухте в сердце самого тихого и пустынного из всех океанов, находятся в безопасности.