Альберто Васкес-Фигероа - Игуана

Колокол настойчиво зазвенел, распугивая пеликанов, фрегатов и олушей, с недовольным карканьем взмывающих в воздух, и подгоняя пленников, которые бежали, боясь опоздать, а также напуганные тем, что хозяину и повелителю, «королю», вздумалось их созвать: это, как правило, не предвещало ничего хорошего.

— Корабль подходит, — сказал он, так коротко объясняя причину сбора. — Я должен вас спрятать.

Доминик Ласса хотел было воспротивиться, но Оберлус ограничился тем, что взял левую руку чилийца Мендосы и еще раз продемонстрировал, сколько пальцев на ней недостает.

— Мои приказы не обсуждаются, — напомнил он. — Хочешь, чтобы я применил к тебе то же самое наказание?

И пленники молча побрели, понурившись, сжимая кулаки, чтобы сдержать гнев или, может быть, желание расплакаться, словно овцы, загоняемые в сарай, с тоской думая о том, что, вероятно, придется просидеть три дня связанными и с заткнутым ртом в самой темной пещере и в полной тишине, все время думая о том, что, если с похитителем что-нибудь случится, он никогда за ними не вернется.

Это был тот редкий случай, когда все трое сошлись вместе и представилась идеальная возможность сообща накинуться на палача и навсегда с ним разделаться, пусть даже кто-то из них при этом погибнет; однако Оберлус тоже прекрасно это понимал, поэтому внимательно следил за малейшим движением пленников и постоянно держал руку на рукоятке пистолета, готовый выстрелом в упор сразить первого же, кто попытается на него напасть.

Пленников было трое, но даже будь их в десять раз больше, они все равно почувствовали бы себя бессильными, потому что достаточно было только присутствия Игуаны, чтобы их сковал страх; при виде его дьявольского лица они застывали, и им невольно казалось, что глаза его — «единственная приличная черта, коей Господь одарил эдакую образину» — заранее знали, какая мысль промелькнула в их умах.

Поэтому они позволили ему связать их и стали похожи на живые тюки, мучаясь от того, что веревки врезались в тело, и задыхаясь из-за кляпа, потом скатились на дно влажного грота и со слезами на глазах наблюдали, как Оберлус заваливает вход: нигде ни малейшей щелочки, и еще при жизни они оказались погребенными бог знает на сколько времени.

Оберлус, успокоившись после того, как упрятал своих «подданных», обошел весь остров, скрывая следы их присутствия. Вечерело, когда он укрылся в кактусовой поросли на берегу, дожидаясь, когда корабль повернет у западной оконечности острова, войдет прямо в бухту, зарифляя паруса, и станет на якорь в ее тихих и глубоких водах.

Однако, как только из-за западного мыса показался нос корабля и на правом борту возникло гордо и вызывающе выведенное краской название китобойца, Игуана Оберлус почувствовал в груди взрыв ярости, а тело его сотрясла дрожь.

«Мария Александра»!

«Мария Александра», тот самый корабль. На его борту был негр, который обвел его вокруг пальца, прикинувшись «живым мертвецом», старый капитан, приказавший отстегать его плетьми, и команда бесноватых крикунов, которые, развлекаясь, хором вели счет каждому удара кнута. Все они осмелились вернуться на остров, где надругались над ним, Оберлусом, и где он теперь стал полноправным хозяином и единственным королем.

«Мария Александра», матросы которой уничтожили его посадки, разорили пещеры и украли янтарь, отважилась вновь бросить якорь в его водах, и он совершенно отчетливо услышал голос старого капитана, отдающего команды, звон колокола на корме и шлепанье босых ног по выдраенной палубе.

«Мария Александра»!

— Шлюпки на воду!

Скоро они высадятся на берег, утопчут песок, разобьют лагерь и начнут разыскивать его, чтобы вновь ограбить и избить, поскольку они, люди с «Марии Александры», — единственные, кто его знают, кто нисколько не сомневаются в его существовании и кому известно, что здесь, на острове Худ, или Эспаньоле, на самом юге архипелага Очарованные острова, навеки обосновался урод-гарпунщик, прослывший убийцей.

Его первым порывом было броситься бежать, вскарабкаться на вершину утеса, высящегося с наветренной стороны, и спрятаться в своей пещере — там, он был уверен, его никому никогда не отыскать. Однако уже смеркалось, темнота быстро пришла ему на выручку, и он понял, что даже негр Мигель, которому, казалось, было наплевать на мрак и неизвестность, не осмелится сунуться в глубь острова до наступления рассвета.

Только он, Оберлус, узнал бы даже с закрытыми глазами любую тропинку, любую скалу, овраг или пропасть, и на расстоянии десяти метров от границы песчаного берега и света возможных костров ему было нечего опасаться присутствия чужаков. Так что он останется здесь, будет наблюдать из темноты и, возможно, сразит прицельным выстрелом из пистолета ненавистного капитана, а то и самого негра.