Владимир Вертлиб - Остановки в пути

Мы сочиняли свои истории на переменках, сочиняли на уроках, только шепотом, что, естественно, страшно мешало учителям. В конце концов меня пересадили за первую парту, а Флориана оставили на месте. Только физруку никак не удавалось нас разлучить.

— А ну, хватит там шептаться и хихикать! — потребовал он однажды. В голосе его слышалось отчаяние и ярость. — А ну, хватит, а не то по «неуду» влеплю обоим! Надоело уже, каждый раз одно и то же! И что мне с вами делать прикажете?

Тут уж мы по-настоящему захихикали. «Неуд» по физре? Да ни фига! Да быть такого не может!

— Мы не шепчемся. Мы беседуем, — с достоинством поправил я физрука, глядя на него не без злорадства.

Этот разговор происходил на одном из вечерних занятий. Дома я как следует пообедал, и в душном спортзале меня немного разморило. Я попытался преодолеть сонливость, поведав Флориану леденящую кровь историю о налете на Тель-Авив объединенной арабской авиации. Но тут даже Флориан, вроде готовый принимать на веру все, чем я его потчевал, покачал головой:

— А вот это ты врешь!

— Ничего подобного! — запальчиво возразил я. — Вокруг бомбы тысячами падали! Земля сотрясалась. В небе столько самолетов было, что стало темно. Не знаю, тысячи, наверное! Целый квартал лежал в руинах. Кроме меня, ни один человек не выжил!

— А мне плевать, сколько бомб упало и сколько было самолетов. Ты здесь не болтать должен, а играть, понятно?! — Это рявкнул физрук, который внезапно вырос передо мной.

Но я никак не мог понять, зачем мячом выбивать одноклассников из круга. Все-таки «выбивала» — идиотская игра какая-то.

— Ну, и зачем я буду кого-то мячом из круга выбивать? Что за идиотизм?

Я испугался и заткнулся. Неужели я и правда это вслух произнес?

Физрук что-то грозно произнес. Я заметил, как ноздри у него дрогнули. Он злобно прищурился:

— Что ж, можете встать с Флорианом в уголок и дальше ворковать. Вы вроде новобрачных, которые расстаться никак не могут. Ты — молодой муж, а Флориан — жена, — почти прошипел он.

Тут он опомнился и поспешил взять свои слова обратно:

— Э-э-э, это я глупость сморозил, прошу прощения, — он попытался смягчить впечатление от своей шутки, но его извинения потонули в общем реве и улюлюканье.

— Ну, как женушка? Переспали? И как оно?

Мой одноклассник Ханс Зетерка точно из-под земли вырос. Еще накануне, после урока физкультуры, он меня в раздевалке такими дразнилками мучил. Значит, теперь я мог рассчитывать на продолжение вчерашнего. Я демонстративно отвернулся и попытался не замечать этого жирного шута горохового.

— Что, супруга задерживается? А если она себе кого-нибудь другого нашла?

«Лучше промолчать», — подумал я.

— Молодой Вертер страдает из-за Флориана, — не отставал наглый Ханс. — А в России что, все гомики? А у Флориана в штанах вообще что-нибудь есть?

— У него-то есть, а вот у тебя точно нет, жирный тупой педик! — огрызнулся я и сразу же сам на себя разозлился. Ну что толку с таким идиотом связываться?

За этим последовала незамедлительная расплата. Я вдруг задохнулся, согнувшись пополам. Это Ханс ударил меня в солнечное сплетение.

— Эй ты, русский, не наглей! — процедил он.

Фриц Венглер, прыщавая малявка в очках в роговой оправе, захихикал, повторяя:

— Русский, не наглей! Русский, не наглей! Врежь ему еще!

Теперь уже со всех сторон неслось;

— Русский — он какой-то странный, он женат на Флориане, чуваки, да он же гей! Русский, русский, не наглей! Поддадим ему скорей!

Флориан, сидевший со мной за одной партой, заплакал.

— Сволочи вы все, — рыдал он.

— Беги, утешай женушку, — запищал фальцетом Фриц Венглер.

Я вскочил и бросился на него, но тот сразу спрятался за спиной Зетерки.

— Что? Маленьких трогать? Трус!

И Ханс дал мне оплеуху. Весь класс заулюлюкал. Я закрыл лицо руками.

— А давайте мы русского со стройки сейчас на кирпичи разберем! — крикнул кто-то.

Уж не Майер ли, которому учительница немецкого всегда ставила меня в пример?

— Юный Вертер страдает.

— А жена смотрит на него и плачет. Как трогательно!

От начинающейся травли меня спас звонок.

Математичка, наша классная, обвела всех подозрительным взглядом, поправила очки, полистала журнал, вписала туда что-то бирюзовой ручкой, закрыла журнал и еще раз испытующе на нас посмотрела, медленно переводя глаза с одного на другого. Постепенно до меня дошло, что ее смущает: тишина. Никто не перешептывался, не хихикал, не ронял на пол карандаши и ручки, доводя ее до белого каления, не бросался шариками из фольги и бумаги, не шаркал ногами. Тишину нарушало только тиканье стенных часов и медленно затихавшие шаги в коридоре.