Владимир Вертлиб - Остановки в пути

Разумно рассуждать я умел, но родителям так и не ответил. Все еще рыдая, я стал как потерянный бродить по комнате взад-вперед.

— Знаешь, давай оставим его в покое, — предложила мама.

Мой взгляд случайно упал на чемоданчик с книжками. И тут меня осенило: я схватил его и выбежал из комнаты мимо ошеломленной Кармен, не поднимая глаз.

Я скатился по ступенькам, пронесся через пьяццу. Зинаиды Борисовны с ее прилавком на всегдашнем месте не было. «Значит, она даже вечернюю выручку пропускает, — подумал я, — и все из-за меня». Вспомнил, и снова заревел. Какие-то итальянки участливо стали меня о чем-то спрашивать, но я все равно ничего не понимал. Я бежал на пляж, я запыхался, рука у меня затекла — мне даже показалась, что она вытянулась. «Еще час пройдет, — решил я, — и она у меня будет, как у гориллы, до земли».

По каменной лесенке я спустился на берег, снял сандалии, взял их в левую руку, а правой волочил по песку чемоданчик.

Солнце уже село, но темнота еще не сгустилась. Море в сумерках казалось почти черным, словно подвывающее кровожадное чудовище. Пляж совсем опустел. Я засучил штаны, на всякий случай отнес сандалии подальше от воды, обеими руками обхватил чемоданчик и зашел в воду. В этот час, на исходе жаркого летнего дня, вода, по-моему, была теплее, чем обычно. Я размахнулся, резко развернулся в пол-оборота и швырнул чемоданчик в море. Он плюхнулся и пошел ко дну, потом на мгновение всплыл и исчез в разбивающихся о берег, пенящихся волнах, теперь уже навсегда. У меня возникло ощущение, будто я утратил самое дорогое, что у меня было. Я представил себе, как книги пропитываются водой, как превращаются в бесформенные комья, как соль выедает буквы, те самые буквы, что радовали и утешали меня все мое детство. Мне стало ужасно себя жалко, я снова заплакал, уселся на песок, и тут вспомнил, как мама говорила, что я уже большой, понял, что большим мне быть не хочется и что легкой и приятной жизни у меня не было и не будет.

Кто-то что-то громко произнес у меня над ухом, и я испуганно вздрогнул. Ко мне подкрадывался какой-то тощий тип в шортах и в футболке с голубыми полосками. В голосе его звучала угроза. Я вскочил и бросился наутек, пробежав в обратном порядке уже проделанную дистанцию: по улице, на пьяццу, через ворота во двор, под сушащимся бельем, домой. Дверь на третьем этаже была открыта. Отец обрушился на меня с упреками: «Мы чего только ни передумали! А вдруг с тобой что-нибудь случилось? А вдруг тебя убили, а? — кричал он. — А вдруг ты заблудился? А вдруг на тебя кто-нибудь напал?» Я всю эту сцену видел как сквозь туман. Меня охватило страшное равнодушие ко всему на свете. Я словно перенесся куда-то далеко-далеко и безучастно, точно издалека, наблюдал, как мама и синьор Кореану успокаивают отца, как синьора Кармен громко и убедительно тараторит что-то по-итальянски, как отцовская вспышка ярости постепенно проходит, как голос его становится спокойным и даже нежным, как он примирительно шутит, как мама приносит мне поесть. Ужин я проглотил быстро, даже не заметив, что ем, лег в постель и сразу же заснул.

Через несколько дней мы уехали. Родители без меня приняли решение вернуться в Вену. На прощание синьора Кармен обняла меня, снова назвала «своим бамбино» и подарила маленького плюшевого медвежонка. Медвежонок был бурый, с голубыми стеклянными глазками. Я вежливо поблагодарил, но играть с ним, разумеется, не собирался. В конце концов, я же был уже большой. Синьор Кореану пожал отцу руку и сказал: «Надеюсь, в следующий раз вы сюда в отпуск приедете». И все рассмеялись.

На вокзал мы шли, соблюдая раз навсегда заведенный порядок. Впереди, пыхтя, тащил два тяжелых чемодана отец. На спине у него, как обычно, расплывались пятна пота. Чуть позади несла маленький чемоданчик, рюкзак и дорожную сумку мама. За ней трусил я с маленьким рюкзачком и двумя полиэтиленовыми пакетами, набитыми едой. Напротив продавала свои пироги Зинаида Борисовна. Вид у нее был усталый. В нашу сторону она даже не взглянула.

Если бы мои родители знали, что всего через несколько недель американские власти по настоятельным просьбам итальянского правительства и римской мэрии в рамках однократной гуманитарной акции дадут всем русским эмигрантам в Остии въездные визы, то, само собой, остались бы в Италии.

Ночью, в венском поезде, отец говорил и говорил без умолку. Он повествовал о своих планах, о том, что Вена будет лишь короткой остановкой на нашем пути, что он не из тех, кто сразу опускает руки, что его ждут США или другая страна, где ему и его семье уготовано лучшее будущее. С каждым часом сгущался за окном мрак, и с каждым часом воодушевление отца перерастало в эйфорию. Глаза у него покраснели от усталости, щеки в тусклом свете вагонной лампы словно ввалились, в лице не было ни кровинки — он напоминал революционера, стремящегося изменить мир. Он уверял, что сейчас для нас начинается новая жизнь, что Рим был лишь отступлением от главной темы, что все мосты сожжены и что к прошлому, то есть в Советский Союз и в Израиль, нет возврата. «С прошлым покончено навсегда! Мосты мы построим новые!» — воскликнул он так громко, что я вздрогнул и очнулся от полудремы. И, точно в подтверждение его слов, этой же ночью в Вене обрушился мост Райхсбрюке. [34] Райхсбрюке, один из главных мостов Вены, соединяющий берега Дуная, обрушился в ночь на 1 августа 1976 г.