Тесса де Лоо - Близнецы

Лотта сделала глоток ликера «Гранд Марнье», сопровождавшего их третью чашку кофе.

— Им вполне мог бы быть и нееврейский мальчик.

— Естественно! Я рассказываю тебе об этом лишь для того, чтобы ты поняла, каким двойственным было мое отношение к евреям и как на него влияла церковь. А теперь самое страшное.

Анна осушила бокал.

— В какой-то момент евреи совсем исчезли из деревни. Розенбаум больше не приходил к нам покупать скот; его место незаметно занял христианский торговец. Однако я никогда не интересовалась, куда, собственно, подевалась семья Розенбаумов. Никогда, понимаешь. Никто вообще не задавал никаких вопросов. Даже мой дядя.

— А что все-таки с ними случилось?

— Не знаю! Если люди говорят: «Мы не знали», — то это действительно так. Другое дело, почему они не знали? Да потому, что никого это не волновало! Теперь я корю себя за это.

Лотту кинуло в жар, закружилась голова. Покаяние Анны было лишь пустым звуком. Соседние столики опустели. Огоньки в люстре-колесе горели вполсилы.

— По-моему, они закрываются, — пробормотала она.

Анна поднялась, чтобы рассчитаться с официантом, но Лотта и слышать об этом не желала. В конце концов Анна все же опередила ее и заплатила за все, пока Лотта отыскивала рукав пальто. Немцы всегда в первых рядах со своими твердыми марками.

Вернувшись из путешествия по тридцатым годам, они очутились в заснеженном вневременном мире, где царила напряженная тишина; их охватило чувство невероятного одиночества. Анна взяла Лотту за руку. Полагая, что здесь их дороги разойдутся, они решили попрощаться у памятника уланам на Королевской площади — героический всадник в снежном шлеме в предвкушении сражения.

— До завтра, — Анна торжественно посмотрела на Лотту и поцеловала ее в обе щеки.

— До завтра, — ответила Лотта чуть слышно.

— Кто бы мог подумать… — добавила Анна.

Они перешли дорогу, двигаясь в одном направлении.

— Ты куда? — спросила Анна.

— В гостиницу.

— Так и я тоже!

Оказалось, что обе они остановились в гостинице напротив железной дороги.

— Это не случайно! — смеялась Анна, снова схватив Лотту за руку.

Они продолжили свой путь, снег приятно хрустел у них под ногами. На мосту они замедлили шаг, чтобы окинуть взглядом белые крыши.

— Только представь себе, — мечтательно произнесла Анна, — какие знаменитости приезжали сюда лечиться. Сам Петр Первый.

— В воздухе до сих пор витает что-то аристократическое, — согласилась Лотта, смахивая пальцем снег с перил. Ей нравилась атмосфера благородства и былой славы, которая окутывала это место. Девятнадцатый век ощущался здесь еще очень явственно, вызывая тоску по утраченному навсегда, гармоничному и понятному образу жизни. Когда кто-то из персонала термального комплекса помогал ей вылезти из ванны и надеть подогретый халат, она на секунду воображала себя вдовствующей владелицей огромного поместья или маркизой, которая привезла с собой собственную камеристку.

Они шли дальше, от одного фонаря к другому, пока не добрались до виллы с двумя круглыми башнями.

— Я пришла, — сказала Лотта. Здание цвета помадки, посыпанной снежной пудрой, будто выплыло из сказки. Да и весь этот день, полный невероятных событий, казался просто сном, а стоявшая рядом Анна — воспоминанием из детства.

— Дворец, — заметила та. — Моя гостиница за ним, там все гораздо скромнее.

От Лотты не ускользнули критические нотки, но ей не хотелось объяснять, что за шикарным фасадом скрывается непритязательный семейный отель.

— Приятного… приятного тебе вечера, — запинаясь, сказала она.

— Я едва дождусь завтрашнего дня, — вздохнула Анна, крепко прижимая ее к себе.

Лотта долго не могла уснуть. Трудно было найти положение, в котором она бы не чувствовала боли. Переворачиваясь со спины на бок, она постоянно прокручивала в голове их встречу и взаимные признания. Амальгама противоречивых эмоций мешала отдаться сну. Как я расскажу об этом своим детям, была ее последняя мысль, когда под утро она наконец задремала.

Лотта проснулась в дурном предчувствии. Гостиничный номер показался ей чужим и враждебным; покрытые снегом ветки за окном не пробуждали поэтического настроения. Все лишь причиняло боль. Собственное тело внушало отвращение — не только потому, что давало о себе, знать при каждом движении, но и потому, что невозможно было отречься от его происхождения. Голландка в немецком теле. В Бельгии. Будь ее воля, она сегодня же собрала бы чемоданы и тихо покинула курорт, но лечение было подарком детей ко дню рождения. Поддаться на уговоры Анны означало предать саму себя; боль в конечностях служила предупреждением, что она и так уже зашла слишком далеко. Детские годы, к которым взывала Анна, были лишь каплей в море целой жизни. Они одновременно пришли в этот мир, в разгар Первой мировой войны, когда в каких-то ста километрах от них людей повально косила смерть. В этом было что-то непристойное — родиться в такой момент, да еще и вдвоем. Они были обречены. Их разъединение явилось справедливым наказанием, и этот крест им надлежало нести до самого конца. Может, на них возлагалась некая безличная, историческая вина, которую они, отдельно друг от друга, должны были искупать выпавшими на их долю бедами.