Эдуард Мёрике - Блюз Сонни - Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

— Так, значит. Ну, а что ты, вообще-то, умеешь? Что-то ты да умеешь?

— Ничего особенного. Песни петь умею.

— Какие же песни?

— Всякие, разные, понимаешь, для утра и для вечера, для всех деревьев, зверья и цветов. Сейчас я мог бы, к примеру, спеть песенку о молоденькой девушке, которая вышла из леса и несет обед жнецам.

— Ты? Можешь? Так спой же!

— Да, но как тебя зовут?

— Бригитта.

И я запел песню о красивой Бригитте в соломенной шляпе, и пел о том, что у нее в корзинке, как на нее заглядываются цветы, как голубые ветры перепрыгивают ей навстречу через ограды усадеб, и все, что полагается.

Она слушала внимательно и сказала потом, что песня хорошая. А когда я сказал, что голоден, она приподняла крышку корзинки и достала кусок хлеба. Когда я, откусив от ломтя, браво зашагал вперед, она заметила с укором:

— Незачем есть на ходу. Все в свое время, по очереди.

И мы сели в траву, и я ел мой хлеб, и она, обхватив руками колени, наблюдала. Когда я доел хлеб, она спросила:

— Не хочешь спеть для меня еще что-нибудь?

— Хотеть-то хочу. Но о чем?

— О девушке, от которой сбежал ее любимый, о том, как она грустит.

— Нет, про это не могу. Я не знаю, как оно бывает, да и зачем грустить? Мой отец велел мне петь песни скромные и милые. Я спою тебе о кукушке или о бабочке.

— А о любви ты ничего не знаешь? — спросила она чуть погодя.

— О любви? Как же, знаю, ведь это самое прекрасное!

И я без промедления запел о солнечном луче, который любит красный цветок мака, как он играет с ним и как счастлив, и о зяблице, ждущей своего зяблика, — когда он появляется, она делает вид, будто испугалась и отлетает в сторону. И еще пел о девушке с карими глазами и юноше, пришедшем невесть откуда, спевшем песню и получившем в награду за это кусок хлеба; а теперь хлеба ему не нужно, он хочет получить поцелуй от девушки, хочет глядеть в ее карие глаза, и он будет петь об этом. Не переставая, пока она не закроет его рот своими губами.

Тут Бригитта перегнулась и сомкнула свои губы с моими, и закрыла глаза, а когда вновь открыла их, я увидел в приблизившихся ко мне коричнево-золотых звездах свое отражение и несколько белых луговых цветов.

— Мир прекрасен, — сказал я. — Отец был прав. Давай я помогу тебе нести корзину, чтобы ты вовремя успела к своим жнецам.

Я взял ее корзину, и мы пошли дальше, она шла шаг в шаг со мной и ее радость звучала в лад с моей, а ветер что-то тихо нашептывал нам своей прохладой со склона горы; никогда прогулки не приносили мне подобного удовольствия. Некоторое время я храбро распевал одну песенку за другой, но потом умолк — сколько же вокруг всего, о чем можно петь, как много рассказывали мне негромкие голоса долины и гор, травы, листьев и кустов, всего сущего!

И я невольно подумал: если я смогу понять и спеть все эти тысячи песен мира, о травах и цветах, о людях и облаках, и обо всем ином, о лесах лиственных и вечно-зеленых, и обо всех зверях, и еще вдобавок все песни дальних морей и гор, песни звезд и лун — если все это нашло бы во мне отзвук и я смог бы это спеть, я был бы просто Господом Богом, а каждая новая песня должна была бы взлетать звездой на небо.

Но пока я шел и думал обо всем этом, не произнося ни звука от охватившего меня удивления (ведь никогда прежде ничего подобного мне на ум не приходило), Бригитта вдруг остановилась и взялась за ручку корзины.

— Теперь мне нужно наверх, — сказала она. — Там, на поле, наши люди. А ты куда пойдешь? Со мной?

— Нет, я не могу пойти с тобой. Мне велено идти в мир. Большое тебе спасибо, Бригитта, за хлеб и за поцелуй. Я тебя не забуду.

Она приняла из моих рук корзину, и ее глаза еще раз обратились к моим, и губы ее слились с моими, и поцелуй ее был столь нежным и добрым, что мне от полноты счастья едва не стало грустно. Я торопливо воскликнул: «Прощай!» — и быстро зашагал вниз по дорожке.

Девушка неспешно поднималась в гору, а потом остановилась под низкими кронами буков опушки леса и поглядела вниз, мне вслед. И я помахал ей шляпой — она кивнула еще раз и тихо исчезла в тени буков, как видение.

Я же спокойно продолжил свой путь, погрузившись в свои мысли, пока дорога не сделала резкого поворота.

Я оказался перед мельницей, а невдалеке от мельницы на воде покачивалось суденышко, на палубе которого я увидел одинокого человека. Он, казалось, только меня и ждал, потому что когда я снял шляпу, поздоровался и перебрался к нему, суденышко тут же побежало вниз по реке. Я сидел посредине судна, а он — позади, у руля, и когда я спросил, куда мы держим путь, он поднял голову и внимательно посмотрел на меня затуманенными серыми глазами.