Жоржи Амаду - Большая Засада

— А может, дела обстоят серьезнее. Может, за сержантом или доктором стоит кто-то другой. Большая Засада растет, раньше за нее ничего бы не дали, но сейчас, должно быть, многие на нее глаз положили из-за политики, из-за того, как здесь все движется. Наверное, хотят наложить свою лапу. Вот только я им этого не позволю.

Пояснив свои мысли, он счел разговор оконченным.

— Поезжай вместе с детьми.

— Как же мне не хочется!

Капитан снова оторвал взгляд от прекрасного утреннего летнего пейзажа и посмотрел на сморщенное лицо Зилды:

— Ты помнишь, когда случилась лихорадка, ты хотела уехать на плантацию с детьми, а я сказал «нет»? Не время тогда нам было уезжать отсюда — ни мне, ни тебе, ни детям. Мы должны были остаться, пусть даже чтобы умереть. А сейчас я тебе говорю: уезжай и забирай детей. Сейчас довольно того, что останусь я.

— А не лучше и мне с тобой?

— Сколько времени прошло с тех пор, когда мы встретились? Скажи мне! Чем я тогда занимался? Или ты забыла?

Он говорил спокойно и ровно, без ярости, будто речь шла о чем-то совершенно обыкновенном. Он не давал вырваться нежности, которую испытывал к этой женщине, завоеванной ценой пули на большой дороге. Ценой жизни человека — дрянной это был тип. На этой женщине он женился с благословением падре, когда давным-давно приходила святая миссия. Он заделал ей кучу детей, но Зилда, будто ей было мало, брала чужих и воспитывала словно своих. Они все были от него.

— Ты всегда была с детьми, и правильно делала. Я сам о себе позабочусь. Я всегда, всю мою жизнь, был жагунсо, ты это прекрасно знаешь. Давай бери детей, приведи в порядок дом и жди меня там.

— Ты не скоро приедешь?

— Может, да, а может — нет. У меня много дел на плантации, но прежде я съезжу в Итабуну, узнаю, что там творится.

С подножия холма слышались крики ребятни, укладывавшей пожитки в телегу. Пеба пришел сказать, что все готово к отъезду. Капитан спустился вместе с Зилдой, чтобы благословить детей. Зилда протянула к нему кончики пальцев, их руки соприкоснулись, и Натариу характерным для него жестом погладил лицо жены.

Утро в Большой Засаде было ясным и солнечным, окутанным покровом мира. Звуки были все те же, ветерок морщил поверхность воды, женщины, напевая, стирали белье, свиньи выискивали гнилые плоды под деревом жака. Фадул стоял в дверях магазина, Дурвалину вытаскивал воду из колодца, слышались удары молота из кузницы Каштора Абдуима. Приближались Бернарда и Корока, чтобы пожелать Зилде доброго пути и поцеловать Наду.

На кладбище стало одной могилой больше. Это была неглубокая яма, как и прочие. Здесь похоронили Алтамиранду, который растил коз и свиней. Неподалеку от Сау — ему бы это понравилось.

В тот же день, после наступления сумерек, голые из-за жары, капитан Натариу да Фонсека и Бернарда, его крестница, его зазноба, лежали, наслаждаясь, в постели, когда услышали, как кто-то открывает дверную защелку на входе в деревянный домик. Должно быть, это Корока возвращается с того берега реки, куда ходила навестить сию Ванже. Решив, что так и есть, капитан продолжил нежиться, но Бернарда усомнилась и испуганно выскользнула из-под него. С тех пор как пришли те типы и перебили свиней, ей было как-то неспокойно, ее мучили предчувствия, и на сердце было тяжело.

Из тени выделился силуэт. Человек направлялся к ним и кричал:

— Настал день твоей смерти, Натариу да Фонсека, хренов ты капитан!

Он целился в капитана, но выстрел приняла на себя Бернарда, внезапно вскочив и загородив собою крестного. Пуля попала ей в левую грудь, и она упала на Натариу.

В то же мгновение пуля, летевшая со стороны двери, повалила убийцу. Негр Эшпиридау появился в сумерках, но в комнату не вошел, оставшись стоять в передней. Бернарда умирала на руках крестного, как и предсказала цыганка в тот далекий день, гадая ей по руке.

— Любовь моя… — прошептала она, в то время как из груди и изо рта у нее хлестала кровь. В первый раз в жизни она говорила ему «любовь моя». Он был единственной любовью ее жизни… Она повторила еще раз, пока голос не затих: — Любовь моя…

Кровь Бернарды заливала грудь Натариу, стекала по животу и бедрам. Он поднял ее на руках, положил на кровать и накрыл простыней. Лицо окаменело, челюсти сжались, глаза стали мутными, губы превратились в лезвие ножа. На минуту он замер перед телом крестницы. Было жалко и страшно.

— Далвину. Помнишь такого? — сказал негр Эшпиридау, пиная труп ногой.