Жоржи Амаду - Большая Засада

— Я и твои плантации хочу посмотреть, кум. И дом, который ты построил, чтобы жить там с кумой в том самом местечке, как там его?

— Большая Засада, полковник.

Полковник Боавентура Андраде поглядел вдаль, на посадки какао, и вспомнил те давние времена, когда ездил с Натариу совсем по другим делам:

— Я уже слышал это название. Об этом местечке то и дело упоминают погонщики. Неподходящее название для такого красивого места.

— Ваша правда, полковник. Но менять поздно.

— Для всего в жизни есть своя причина, и ни у кого нет права менять порядок вещей, Натариу. Это как прозвище — если уж прилипло, то ничего не поделаешь.

Углубившись в заросли, фазендейру, восхищенный крепкими, буйно растущими посадками какао, которые цвели под сенью гигантских деревьев, сказал:

— Нет в мире ничего прекраснее, Натариу, чем стебель какао, увешанный плодами, как этот. — Он указал на стебель, растущий рядом, — ствол и побеги украшали спелые плоды, которые расцвечивали тенистые заросли всеми оттенками желтого. — Это может сравниться только с женщиной, юной и прекрасной. Только это может порадовать такого старика, как я.

Женщина, юная и прекрасная, как дочка покойного Тибурсинью и кумы Эфижении, сразу понял капитан, следя за блуждающим взглядом полковника. Имя той, что пробуждала желание, стало явным в золотом свете и свежести зарослей:

— Раз уж о красивых женщинах заговорили, вы, полковник, уже, верно, заприметили Сакраменту, дочку покойного Тибурсинью?

Полковник вздрогнул — мамелуку читал его мысли. Он уже делал это раньше, и не раз. У кого в жилах индейская кровь — тот точно с дьяволом якшается.

— Да, Натариу, я приметил. Если ты чего не знаешь, то угадываешь точнее некуда.

Чтобы утешиться и забыть об отсутствии сына, полковнику нужно было нечто большее, чем объезд фазенды, осмотр плантаций и надзор за мелиорацией — корытами, сушильнями, баркасами.

Изливая душу с падре Афонсу в ризнице или с медиумом Зоравией в Палатке духа, веры и милосердия, дона Эрнештина, обливаясь слезами, рассказывала о неблагодарности сына — в него вселился некий злой дух. Полковник о неблагодарности не говорил и всегда относился к словам с осторожностью: вместо «засада» говорил «ловушка», а кровавая борьба за землю, стычки, бои и перестрелки жагунсо с множеством трупов в его устах превращались в политические неурядицы. Когда какой-нибудь близкий, пользующийся доверием друг вдруг намекал на продолжительное пребывание Вентуриньи в Рио-де-Жанейро, полковник, пожимая плечами так, будто факт этот не играл значительной роли в его жизни, объяснял: «Мальчишество. Так, мелкие шалости…» Тем самым он не давал собеседнику даже подумать о безответственности или пренебрежении. Он не жаловался, предпочитая избегать этой темы, похоронив свою горечь глубоко в груди. Натариу знал его как свои пять пальцев и понимал, чего ему стоит это молчание или такие объяснения, как «мальчишество».

Дона Эрнештина, апатичная, полностью погрузившаяся в религию, чтобы избавиться от тоски по сумасброду, поглощала сладости и шоколад и старела, тучная и стыдливая. О том разврате, которому в давние времена предавалась с мужем, она даже вспоминать не хотела. В ее представлении это был именно разврат, хотя их супружеские отношения всегда ограничивались скромной целью произведения на свет потомства. Она исполнила свой супружеский долг, зачала и родила сына. В надежде на девочку, которая сделала бы семью полной, она еще в течение нескольких лет терпела редкие визиты полковника. Она делала это только ради дочери, которую так и не родила, и только по этой причине — как и большая часть замужних сеньор, ее знакомых и подруг — никогда не знала значения слова «оргазм». Дона Эрнештина даже не слыхала о таком — не ведала, что можно стонать от наслаждения в объятиях мужчины. Некоторые бесстыдницы, конечно, вели себя на супружеском ложе будто проститутки в борделе, не уважали брачный союз и покрывали позором высокий статус матери семейства, но их было мало, этих недостойных женщин. Для низменных потребностей мужчин было достаточно шлюх, в борделях или на содержании. Дона Эрнештина знала о существовании Адрианы, которая была постоянной любовницей полковника уже более десяти лет, но это ее не трогало. Точно так же не обижало ее отсутствие интереса со стороны мужа — он давно уже не притрагивался к ней, окончательно оставив в покое. Благодарение Господу.

То, что святая сеньора придерживалась такого мнения, было истинным благом. Погрузившись в религию и чревоугодие — тут были святые и духи, поглощение шоколада и гоголя-моголя, амброзии и кокада-пуша, [76] Сладкое блюдо из протертого кокоса и сахарного сиропа. — дона Эрнештина превратилась в жабу сапу-бой, в то время как полковник с возрастом становился все требовательнее. Теперь и Адриана не казалась ему достаточно соблазнительной — подгоревшая еда, черствый хлеб. Связь их длилась одиннадцать лет, Адриана не была уже юной и романтичной. Она маялась животом, жаловалась на газы, мучилась мигренями, часто отказывала, дни и ночи просиживала на спиритических сеансах — это была вторая жена, копия первой, только не такая толстая и помоложе. Да и какая тут молодость — ей уже перевалило за тридцать, в ней не осталось и следа того девического изящества и грации, которые некогда покорили полковника. Старому ослу — новая трава.