Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)

— Ты пройдешь? — спросила она громко, с сомнениями и испугом.

— Пройду! — сказал Шеврикука. — Поворачивай.

— Я буду ждать…

— Здесь не жди!

Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу — всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! — заверил себя Шеврикука. — Будем ответствовать!»

Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.

Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожиданно испустил свет, не яркий, но давший увидеть женщину в монашеском плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой, уткнувшимся в камни, возникло тюремное оконце с решеткой. Женщина, хотя Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю половину ее лица, была несомненно Гликерия. Но требовалось и подтверждение.

— Ты рада мне так, — сказал Шеврикука, — будто я и впрямь мышь.

— Шеврикука? — с удивлением произнесла Гликерия.

— Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?

— Ждала, — подумав, ответила Гликерия. — Но с сомнениями.

Теперь Шеврикука разглядел камеру. Длинная, узкая. Пенал. Или часовня? Гликерия сбросила капюшон, откинула голову и стала похожа на героиню Флавицкого, измученную ужасами мира и оскорбленную подлостью известных ей лиц.

— Ты прикована?

— Да. Я на цепи, — сказала Гликерия. — Здесь узилище.

— Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.

— Нет! Нет! Меня не надо выводить отсюда! И не надо освобождать от цепей! — вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.

— Но зачем я здесь?

— У тебя много времени? — спросила Гликерия.

— У меня времени мало.

— Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.

— Но все же — из-за чего ты здесь?

— Не по своей воле. Из-за чужих козней!

— Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?

— Если ты явился сюда мстителем или освободителем, — сказала Гликерия, — твой приход бессмысленный.

— Что и зачем я должен делать? — спросил Шеврикука. — Нас могут слышать и наблюдать теперь?

— Я думала: ты позаботился о том, чтобы не могли… — Гликерия будто бы удивилась его вопросу.

Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.

— Так что и зачем я должен сделать?

— Если это не противоречит твоим отношениям ко мне, твоим желаниям, твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто, добыть нечто, что обеспечило бы мне истинное положение и свободу, в частности, от страхов и дурных обязательств.

— Наволочки хватит? — спросил Шеврикука.

— Что? Какой наволочки? Для чего?

— Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь — сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.

— Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься… — И Гликерия расплакалась.

— Ничего подобного, — сказал Шеврикука мрачно. — Я не шучу. И ты бы могла знать мои привычки. Но где уж тут помнить о них…

— Не обижайся, Шеврикука. — Гликерия шагнула к Шеврикуке, произведя звон оков.

Шеврикука расстроился или даже испугался. Слезы уже состоялись, цепи зазвенели, следом могли открыться нежности, и все пошло бы прескверно. Он положил себе избегать всяческих проявлений чувствительности, чтобы не мешать делу, он и держался, но теперь и сам шагнул навстречу Гликерии, дал ей уткнуться ему в грудь и выплакаться.