Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)

Один Михаил Никифорович сидел строгий.

И этот строгий мужчина был намерен передать Любовь Николаевну наглецу Шубникову! Беззастенчивому торговцу перекупленными щенками и взрослыми вонючими псинами. А уж тот-то при своей склонности к авантюрам, при своем бузотерстве мог не только развратить Любовь Николаевну, но и вовсе погубить ее, мог вообще черт-те чего наделать в Москве.

— Да ты что, Миша, — заговорил Филимон, — злюка-то какой!

— А ничего, — сказал Михаил Никифорович.

— Не позволим к Шубникову! — заявил дядя Валя. — Не дадим!

Шелковым платком Любовь Николаевна вытерла слезы. Улыбнулась. И будто бы мы услышали звуки деревенского утра, когда роса на листьях подорожника еще хрустальная и холодная, и будто бы запахло в комнате парным молоком.

— Извините меня, — сказала Любовь Николаевна, — за бабью слабость… И не из-за Шубникова я… Я не знаю, как мне жить дальше… Как быть с вами… И с собой… Может быть, я не поняла многое из того, что должна была знать… Про свое назначение… Про то, что и как делать…

— Нет, надо пожалеть девушку, — обратился к нам дядя Валя. И спросил Любовь Николаевну: — А может, мне удочерить тебя?

Любовь Николаевна покачала головой.

— Это лишнее, дядя Валя, — сказал Игорь Борисович Каштанов, и были некий протест в его голосе и словно бы напоминание и о его правах. — Нам просто надо принять условия Любови Николаевны. Придется помочь ей. Будем терпеть.

— А я что говорю? — сказал дядя Валя. — Тем более что тут кашинский эксперимент! — добавил он.

— Что там — эксперимент или еще что, нас это не должно касаться, — осторожно заметил Серов.

— Тебя это пусть и не касается, — указал ему дядя Валя, — а мы к экспериментам относимся серьезно. Штемпель-то на бутылке стоял государственный!.. А насчет удочерения вот что, — обернулся он к Каштанову. — Одна она в Москве пропадет. Ты же видишь, она неприспособленная. И как, ты думаешь, мы будем крутить с пропиской?

— Вы сначала у самой Любови Николаевны спросите, — сказал Каштанов, — согласна ли она на это ваше удочерение.

Глядел он на Любовь Николаевну с обожанием и с неким значением, будто бы Любовь Николаевна должна была показать теперь же всем, что он, Игорь Борисович, из пайщиков кашинской бутыли ей самый интересный и близкий.

— Ну если не удочерение, — сказал дядя Валя, — тогда фиктивный брак.

— С вами, что ли? — брезгливо сжал губы Каштанов.

— Ну пусть с тобой. Или с Мишкой.

— С Шубниковым, — твердо сказал Михаил Никифорович.

Все возмутились, стали стыдить Михаила Никифоровича. А Любовь Николаевна поднялась, сказала тихо:

— Спасибо вам за участие. Но ни удочерять, ни выдавать меня замуж не надо.

И она нам всем поклонилась. Словно прощаясь. Было ощущение, что она сейчас исчезнет. Изойдет тихим дуновением. Как некое наваждение, бередившее наши души. И останется в нас только печаль. А может, и боль… Но Любовь Николаевна не исчезла, не рассеялась в прохладной мысленной дали, опять явно материальное и человеческое случилось в ней — снова глаза ее стали влажными.

— Как же мне жить, — сказала она, — если вы от меня отказываетесь?

— Все! — вскричал дядя Валя, сам чуть не плача. — Не могу больше!

— И я! — вскочил Каштанов.

— Погоди, я первый, — осадил его дядя Валя.

— Но как же Михаил Никифорович, — сказала Любовь Николаевна, — ведь он… — Тут она замолчала, не желая, видно, из деликатности разъяснять, кто для нее Михаил Никифорович.

— Ладно, Любаша, вы на него не глядите, — сказал дядя Валя. — Они, курские, сами знаете. Но беда-то ведь небольшая, а? А я уж ладно. Я сдаюсь. Готов на первое желание!

— Я вас слушаю, — кивнула Любовь Николаевна.

Дядя Валя, Валентин Федорович Зотов, тут же выразил желание побыть электросексом, который лечит и двигает глазами. После уточнения терминов он согласился быть экстрасексом.

— Экстрасенсом…

— Ну ладно… экстрасенсом, — сказал дядя Валя и нахмурился. Он, видно, засомневался в чем-то и потому добавил нерешительно: — Со следующей недели.

— Хорошо, — сказала Любовь Николаевна.

— Ну! — торжествующе обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. — Теперь ты!

— Любовь Николаевна, — сказал Михаил Никифорович, — жидкость в той бутылке была какая? Пшеничная? Или из табурета?

— Ну если даже из табурета? — обиженно спросила Любовь Николаевна. — Что тогда?

— Что ты к ней пристал! — рассердился Каштанов. — Что ты взъелся-то! Из-за немытой сковородки, что ли?