Михаил Левитин - Еврейский бог в Париже

Уходит, возвращается.

Знаешь, мамочка умерла! Я тебе не говорил? Давид, брат, тут появился, я его учиться отправил, хороший мальчик. А наши все живы! Представляешь? И дядя Мендель, и Слава, и Рахиль. Ну и черт с ними!

Уходит.

Вагон-ресторан идущего поезда. За столиком — почтенный господин. К нему подходит Бурцев.

Бурцев. Простите, что потревожил. Но я узнал вас. Ведь вы — Азеф. Азеф?

Господин молчит.

Я Бурцев, издатель «Былого», мы прекрасно знакомы. Это я разоблачил вас тогда.

Господин достает и протягивает Бурцеву карточку. Бурцев читает.

Господин Нидмайер, торговец недвижимостью. Очень приятно, господин Нидмайер. Но вы ведь никакой не Нидмайер, вы — Евно Азеф, вы писали мне пять лет назад, требовали суда партии, а потом пропали. Я искал вас повсюду, кто вас только не искал, правда, почему-то не слишком добросовестно… Что вы хотели сказать на суде? Ведь оправданий у вас никаких не было: вы можете говорить совершенно свободно, я давно закрыл для себя ваше дело. ( Пауза. ) Я понимаю, вам не хочется говорить со мной. Вы боитесь. Я не собираюсь вас убивать. Еще года три назад, то конечно, а сейчас у меня и чувств никаких к вам нет, все как-то рассосалось. Но скажите, как вы на это решились, ведь вы жизнь любите, на что вы рассчитывали, ведь вы на что-то рассчитывали?

Господин молчит.

Ведь вы — деловой человек, инженер Евно Азеф, господин Нидмайер — торговец недвижимостью, я никому не сообщу, да и некому сообщать. ( Пауза. ) Неужели вы нас так презирали? Люди, конечно, достойны презрения, но чтобы из одного нравственного чувства? Никогда не поверю. Вы — инженер Азеф, вы — почтенный господин Нидмайер, торговля недвижимостью. Ответьте мне, пожалуйста, это очень важно.

Господин что-то написал на бумажке, протянул Бурцеву. Бурцев читает.

«У меня нарыв в горле. Я не могу говорить». Какой нарыв? При чем тут нарыв?

Азеф( демонстрируя горло ). А-а-а!

Бурцев. Что это?

Азеф( рычит, стонет ). А-а-а! А-а-а!

Бурцевубегает.

…И тогда босые ножки его приятно топотали в коридоре. Мадам Дора, не причесанная по обыкновению, простоволосая, как девушка, выглядывала из двери и смотрела вслед. Она улыбалась. Он шел, как хозяин, заложив руки за спину. И тельце, и мордочка толстенькие, как у хозяина. Он любил притворяться маленьким. Он знал, что за ним наблюдают, хитрец. Его вполне устраивало, что мадам Дора проснулась. Он ждал оклика и дожидался.

Она называла его по имени и жестом приглашала зайти. Он возвращался и входил в ее комнату кроткий и счастливый, ангел. Его ждало вознаграждение. Мадам Дора открывала створки серванта и доставала оттуда синюю вазу, наполненную доверху мелким шоколадным печеньем. Особенно нравилось ему, что доверху, что вдосталь. Он начинал лакомиться тут же, не раздумывая, и так быстро, будто его могли остановить. Он даже оглядывался во время еды на неплотно прикрытую мадам Дорой дверь.

Она замечала это и смеялась заговорщически — боится родителей.

Но родители, как и все постояльцы ее гостиницы, еще спали. Это он фланировал в шесть утра у дверей, рассчитывая разбудить, а родители спали.

Мадам Дора и сама бы спала, если бы это занятие за столько лет не успело ей наскучить. И потом — с тех пор как эта семья остановилась в гостинице, мадам Дора лежала и ждала его шагов. Она мечтала быть разбуженной им.

— Я не попрошайка, — сказал он.

Мадам Дора не поняла, но согласно замотала головой, как лошадь.

— Я лакомка, — решительно произнес он.

Она продолжала смотреть на его пухлые шевелящиеся губы, ей хотелось плакать. Он был, как раннее солнце, как утро, так же добр и приветлив. Он был добротно сбит, правда, полноват немного, но детская полнота его покоряла. Мадам Дора обожала толстых детей. Они свидетельствовали о благополучии в мире.

Ей нравилось, как он пожирает шоколадное печенье, ей все в этом мальчике нравилось. Они понимали друг друга без слов.

Мир был красив, как этот ребенок, и так же надежен. Мадам Доре недоставало такого удачного маленького сына. Ее сын давно вырос и теперь работал тут же — официантом в гостиничном ресторане. За ним нужен был глаз да глаз. Вместе с остальной прислугой он охотно обворовывал собственную мать. И вообще больше походил на испанца, чем на француза.