Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя

— Да, — подтвердила Конча Видаль, — я должна оставаться здесь и ждать.

— Ждать чего? — воскликнула Кикай. — Видаль прибудет, вероятно, не раньше, чем завтра утром.

Грустно улыбнувшись, Конча Видаль снова утонула в кресле.

— Бедный Маноло! — прошептала она, покачав головой. — Боюсь, его карьере теперь конец.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Наверное, это опять мой муж. — Кикай прошла в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь.

Конча Видаль лежала в кресле и уже без улыбки смотрела прямо перед собой. Сумрачную тишину нарушал только монотонный шум дождя. Но шторм еще не дошел до этой сухой теплой комнаты.

Женщина в кресле прошептала:

— Зачем она это сделала, падре? Зачем она это сделала?

Падре Тони наклонился и прикоснулся к ее руке.

— Не вините себя, — сказал он.

— А я и не виню! — Она с возмущением отдернула руку. — С какой стати мне винить себя? У нее была своя жизнь — и я больше не собиралась вмешиваться в нее. Я устранилась, насколько это было возможно, и от нее, и от ее жизни. Когда это снова началось в Маниле — я имею в виду ее странное поведение, — я поняла, что мне остается только одно: исчезнуть. И я исчезла, я приехала сюда, в Гонконг, хотя мне этого вовсе не хотелось и никаких дел здесь не было. Я сделала это только ради нее. Так с какой стати мне теперь винить себя?

— И все же вы чувствуете себя виноватой, — сказал он, посуровев.

— О, нет, вовсе нет! Поверьте мне, это не так! Мне случалось совершать ужасные поступки, но я ничего не делала во вред своей дочери. Я никогда намеренно не желала ей зла. Да и с чего бы? Я знаю, что принесла ей достаточно зла уже тем, что произвела ее на свет. Я стремилась уберечь ее…

— Нет, вы стремились уберечь себя.

— Что вы хотите этим сказать, падре?

— Вы же сами говорите, что еще в Маниле почувствовали, что все начинается сначала. Вы знали: что-то произойдет — вы чуяли беду. И вы бежали, бежали без оглядки, но не для того, чтобы от чего-то там уберечь свою дочь, а лишь чтобы спастись самой. Вы убежали от нее, ведь так?

— Нет, падре. То есть да, я убегала. Но не от нее.

— Тогда от чего? От опасности? От собственных страхов?

— Я убегала от бога, падре. Разве я вам этого не говорила? О, я уже давно пытаюсь убежать от него. И я почувствовала, что он вот-вот настигнет меня. И я бежала, бежала в Гонконг. Конечно, я сделала глупость, ведь именно здесь и должна была произойти наша встреча. А теперь, как и моей бедной Конни, мне надоело убегать.

— И вы решили вернуться к богу?

Она улыбнулась с некоторым презрением.

— Мне не надо возвращаться. Он сам придет за мной. Мне в отличие от бедной Конни ради этого не придется никуда ехать… О, что такое, падре?

Он резко поднялся и теперь смотрел на нее в упор.

— Я думаю, вы должны кое-что знать, — сказал он. — Вчера вечером ваша дочь должна была приехать ко мне в монастырь святого Андрея. Вернее, у нее был выбор — приезжать или не приезжать.

— И она предпочла не приезжать.

— Но она была на пути ко мне! Наверное, она передумала. Та дорога идет мимо монастыря.

— И теперь вы вините себя за то, что заставили ее поехать.

— Я не заставлял ее.

— Но вы заставили ее сделать выбор.

— Да.

— Между исповедью и душевным смятением, между истиной и смертоносной скалой.

— Нет!

— Но именно так она должна была представлять себе это!

— Да, вероятно, вы правы.

— Бедный падре Тони — вы не должны винить себя. У вас были добрые намерения. Может быть, вы даже убедили ее. Может быть, истина открылась ей на пути к вам.

— Тогда почему же она не приехала? Почему пронеслась мимо?

— Потому что мы не всегда можем остановиться, когда нам этого хочется. Когда-то и я предприняла такое же путешествие… А может быть, она просто не смогла вынести правды.

— Вот этого-то я и боюсь! — простонал он, прижав ладонь к глазам и отвернувшись.

— Но почему, падре? По-моему, всегда лучше знать правду.

— Теперь я в этом не так уверен, — сказал он, все еще не поворачиваясь к ней. — Мой отец и ваша дочь — они оба отправились на поиски истины, и это погубило их обоих.

Она смотрела на человека в черной сутане, стоявшего в затемненной комнате и медленно покачивавшего склоненной головой. Охваченная жалостью и тревогой, она отбросила плед, встала и подошла к нему.

— Почему-то я думала, падре, — мягко сказала она, положив руку ему на плечо, — что ваше дело — нести людям утешение, а не ставить их в тупик.

— Простите меня, — сказал он, поворачиваясь к ней, — но я сам сейчас в таком смятении, что никому не могу помочь.