Аугусто Бастос - Сын человеческий

— Нет, это дело рук гринго, — сказала нья Эр-мелинда. — Коронель не распоряжается без приказания большого хозяина.

— Eu fico [39] Я остаюсь (португ.). здесь, — решительно заявил Силвейра» мешая португальский с испанским.

— Они тебе житья не дадут, Афонсо, — предупреждала его жена. От дурных предчувствий голос ее становился ниже и проникновеннее. — Они собираются все прибрать к рукам!

— Eu fico здесь… пускай со мной что угодно делают— хоть pr’a baixo! [40] Голову снесут (португ,).

Однажды вечером, когда он запирал лавку, его убили. Да, он остался здесь, но голову ему снесли! Впрочем, все, кто, подобно бразильцу, не хотел подчиниться приказу Коронеля, так или иначе были убраны с дороги.

Нати рассказала по секрету Касиано, что сама видела, как Чапарро, спрятавшись за дерево, стрелял в Силвейру. Он безнаказанно убил бразильца, как и того уру у печи для сушки мате. А ведь его пули ни с какими другими не спутаешь. Люди злословили, что полицейский Курусу дьявольски точно попадает в цель потому, что его искусственный голубой глаз неподвижен.

— И целиться не надо, — сказал какой-то менсу, и его реплика стала поговоркой. — Один стеклянный глаз стоит двух совиных.

Много семей выгнали из поселка. Волна насилия, поднятая белой яхтой, не пощадила никого.

Два-три ночных выстрела, как бы случайные пожары в домах строптивых лавочников — и территория была очищена. Мелким хозяевам пришлось распродать имущество за бесценок и покинуть насиженные места. Так река уносит кусты, вырванные ураганом.

И Агилео Коронель почти даром получил для своих лавок перегонные кубы, горы червивого копченого мяса и груды всякого другого продовольствия. Он стоял с видом победителя у окна конторы и смотрел, как побежденные покидают поселок. В полумраке поблескивал его золотой зуб.

Вместе с последними семьями, уезжавшими в Фос-де-Игуасу, переправлялась через реку и вдова бразильца.

Касиано и Нати завидовали тем, кто покидал эти края. Сами они уйти не могли. Кроме своего пота, им нечего было продать, даже за бесценок. Задолженность по авансу высасывала до последней капли все, что изо дня в день зарабатывал Касиано. Не было никакой возможности погасить этот долг или хотя бы сократить его. В таком же положении находились и остальные менсу. Сколько ни трудись — заработать больше, чем на еду, никак не удается. Да еще на глоток каньи — каплю горького забвенья. Одежда стоила в десять раз дороже, чем в других районах. Долг не уменьшался. Для того он и существовал, чтобы закабалить менсу. Долг — его уязвимое место. От него не избавиться. Только в могиле можно было от него спастись.

Теперь они это знали. Но было уже поздно.

Пришлось Касиано и Нати выстроить себе маленькую хижину из пальмовых веток и листьев. Нати перешла работать в магазин компании.

Однажды вечером она сказала мужу:

— У меня будет ребенок.

Касиано не знал, радоваться ему или совсем отчаяться. Но он постарался напустить на себя веселый вид.

— Вот и хорошо… — ответил он.

Ему как-то в голову не приходило, что может родиться ребенок. Неподходящие времена для такого события, что и говорить. А все же хорошо, наверное, иметь сына. Эту мысль подсказало ему сердце и подкативший к горлу комок. Да, да, хорошо иметь сына, пусть даже здесь, в Такуру-Пуку, где тропы отмечены только могильными крестами. Касиано видит над костром темные глаза Нати. Ее взгляд обращен к зарождающейся в ней тайне, к единственно вечному началу, к великому чуду, которое продолжают творить на земле мужчина и женщина, даже если эта земля и уставлена могильными крестами.

И тогда он произносит:

— Теперь нужно бороться ради него.

— Да, — говорит Нати.

— Если будет мальчик, назовем его Кристобалем. В честь деда.

Сквозь скрипучие пальмовые стены проходит призрак седобородого старца. В тот страшный год, когда на небе появилась комета, дед вместе с другими крестьянами основал Сапукай. Теперь он стоит в темноте и улыбается своим детям. Они берутся за руки. Нати чувствует, какие влажные руки у мужа. С ресниц вот-вот упадут прозрачные капли; их словно исторгает душа, которая рвется наружу, теснимая крошечной надеждой, привязанной к сердцу жгутами плоти, маленьким комочком, который тяжелее самого большого тюка мате.

Да, такова жизнь; в какое далекое прошлое ни заглядывай, как страстно ни всматривайся в темное грядущее, сколь ясно ни ощущай жалкое настоящее — извечно это упрямое пламя надежды в глубине души, необоримое желание прыгнуть выше головы, выстоять до конца, перейти еще одну границу, преодолеть еще один рубеж, продолжать существовать, пробиваясь сквозь отчаяние и смирение.