Аугусто Бастос - Сын человеческий

На вершине холма, укрывшись под навесом, сидела на скамейке женщина, бессменная охранительница Христа, и внимательно следила за ними. Издали она была похожа на темное пятно в потоке света. Безумная Мария Роса с холма Каровени не узнала ни своего зятя, ни своего внука, а Крисанто и вовсе не заметил ее. Он поднялся и неторопливо осенил себя крестом. Кучуи тоже перекрестился. Они опять вышли на проселок и продолжали свой путь. Кучуи поймал еще двух бабочек и снова, послюнив их, приклеил на белесую пятнистую грудь.

Две тени, уходили по дороге, удаляясь от холма.

Они добрались до Кабеса-де-Агуа.

Пройдя тропинку до конца, они догадались, что где-то поблизости протекает речка, потому что лесная зелень была здесь нежнее и ярче. Да и воздух пахнул по-особому. Плоское солнце купало в огне склоны дальних холмов Ибитирусу. Свет разом приобрел другую окраску: он разливался по раскаленному добела небу и трепетал над кокосовыми пальмами и колючими скелетами агав. Птицы выпархивали из чащи, но вскоре от нестерпимой жары забирались обратно в лес, пронзительно пища. Кучуи семенил рядом с отцом, жуя сорванные по дороге плоды гуайявы. Его облепленный косточками рот стал пунцовым.

Они миновали пастбища, потом старый, расчищенный под пашню участок леса, где торчали обгорелые пни, уже покрывшиеся новыми побегами, и очутились в банановой роще. Огромные опавшие листья потрескивали у них под ногами, как рассохшаяся дека гитары.

Порою Кучуи исчезал среди желтых стволов, но сразу же появлялся снова, догоняя отца, стараясь идти с ним в ногу. В спутанные мальчишеские вихры набился репейник и чертополох.

Они прошли буйные заросли маниоки. Испуганные ящерицы стремительно улепетывали у них из-под ног; змея, точко клубок лежавшая у большого муравейника, развернулась толстым темно-синим жгутом и пропала в бурьяне. Они долго обходили болото, из которого вытекала речушка, потом снова вышли на дорогу, едва обозначенную красными плешинами земли. Видно, когда-то машины проложили здесь колею. По обочинам дороги на сломанных затверделых стеблях висели почерневшие маисовые початки. Выйдя на прогалину, отец с сыном увидали, что по дороге грузно проковылял броненосец, покачивая роговыми щитками на спине. Кучуи мигом уцепился за отцовский вещевой мешок.

— Пойдем словим его на ужин, папа.

— Не надо, Кучуй, — ответил Крисанто, в первый раз назвав сына по имени, и в его голосе прозвучала непривычная нежность. — Пускай живет. Ты же только что поел.

— Jha nde? [88] А ты? (гуарани)

— Я не хочу есть, — ответил он по-испански.

Неожиданно для него самого звуки чужого наречия, звуки-паразиты сорвались с губ. Кучуй смотрел на него, не понимая. Тогда Крисанто повторил это на гуарани. Между отцом и сыном опять возникло то безмолвное, немое согласие, когда люди ведут беседу, не глядя друг на друга, когда слова излишни. Кучуй снова зашагал рядом с отцом, стараясь подладиться под его шаг, но короткие ноги не слушались мальчика. Он начал выбиваться из ритма, догонял отца маленькими шажками. Пыль окутывала путников с головы до пят.

Крисанто все медленнее шел вперед. Его лицо выражало то безразличие, то удивление. Очутившись на своем участке, он не узнал его. Несколько часов назад, выйдя из поезда, Крисанто ступил босыми ногами на незнакомую ему землю, — теперь он брел по незнакомому и дикому участку, воспоминание о котором было навсегда погребено в его памяти.

Влача за собой свою тень, он робко вошел в поток света, но и тут его душевные сумерки не растаяли. Крисанто вбирал в себя дразнящие запахи земли, которая, притаившись, наблюдала за ним.

Они вышли на прогалину. Неподалеку, прячась среди высокой травы, стояло ранчо, залитое розовым трепещущим вечерним сиянием. Облупившиеся кирпичные стены слепо и безжизненно смотрели на них. Вдруг мужчина остановился и протянул руку мальчику; он не столько хотел защитить его от этого внезапно возникшего призрака, сколько опереться на Кучуй. Всюду проглядывали следы мертвой жизни Крисанто. Они особенно бросались в глаза в этом беспощадном свете. К резным подпоркам была прислонена скамья. На проволоке, протянутой между сломанными бамбуковыми палками, трепыхались какие-то почерневшие отрепья — бывшая нижняя юбка. Повсюду безраздельно царило запустение, являя двум человеческим теням картину поля боя после поражения. Тряпку, болтавшуюся на проволоке, можно было счесть за флаг, робко выглядывающий из-за ранчо и вывешенный в знак полной капитуляции.