Аугусто Бастос - Сын человеческий

А теперь я видел, как он трусит рядом со своим отцом, направляющимся в кабачок, и путается под ногами громко разговаривающих мужчин.

На грязном обшарпанном столе, за который мы уселись кружком вместе с Крисанто, лежали три креста. Они были без надписей — маленькие, неказистые, покрытые ржавчиной.

— Крест за Бокерон… Крест за Чако… Крест за победу… — считал Тани Лопес, трогая каждый из них ногтем мизинца. — Это тебе на память, Хоко!

— Да, — словно эхо отозвался Крисанто, отодвигая руку Тани.

— Лучше хоть что-нибудь, чем совсем ничего, сказал один тип, слизывая с котелка жир, — сострил Кабраль.

— Но как получилось, что тебе дали ордена? — спросил немного лукаво Иларион Бенитес. — Ведь для рядового состава и сержантов ни медалей, ни крестов не полагается. Во всяком случае, в наше время. Выдают только бумажку, где указаны все твои заслуги, и ее прилагают к солдатской книжке. Так ведь, лейтенант? — бросил он мне.

Я смолчал, так как думал о другом.

— А вот мне дали, — помедлив, ответил Крисанто, нимало не смутившись. И потом скромно добавил: — Думаю, я заслужил.

— А когда это было?

— За несколько дней до того, как закончили расквартировывать демобилизованных. Нас уже было не так много. Выстроили всех и вызвали меня. Я сделал три шага вперед, заиграл рожок, забил барабан, и сам министр обороны вручил мне кресты.

— Güepa! [86] Черт побери! (гуарани) Сам министр обороны — ни больше, ни меньше!

— Он мне повесил кресты на грудь, обнял меня и сказал: «От имени благодарного отечества!» И все мы закричали: «Да здравствует родина!» Министр ушел, а за ним и его помощники.

— Сам министр обороны! — повторил Корасон. — Нет, подумать только! Эго тебе не хвост собачий! А мы тут сидим, как та старая ведьма, что сторожит Христа на холме.

Послышались сдержанные смешки.

Иларион прищурился и пристально посмотрел на Крисанто:

— А не думаешь ли ты… — сказал он, но тот прервал его и с непоколебимой уверенностью заявил:

— Чему положено быть, о том нечего раздумывать. Подставляй грудь — вот и весь сказ.

— Хоть один раз поступили по справедливости, — примирительно сказал Корасон Кабраль. — Все-таки не обделили сержанта Крисанто Вильяльбу при дележе орденов!

— Да, — сказал тот, — вот они…

Он взял кувшин, в котором оставалось немного каньи. Все подумали, что он хочет выпить. Но Крисанто наклонил кувшин и осторожно налил по одной капле на каждый крест. Рука у него дрожала. Потом очень спокойно и серьезно протер их большим пальцем, смочил слюной и подул. Шаткий стол заходил ходуном. Из выцветшего обшлага вынырнул кожаный ремешок, которым Крисанто на фронте связывал ручные гранаты. Ремешок был черный, покрытый слоем грязи.

Ордена лежали на столе, поблескивая темной полированной поверхностью. Потом он завернул их в кусок смятой пожелтевшей газеты, каждый в отдельности, чтобы не ударялись друг о друга. Взял вещевой мешок на колени и спрятал пакет. Я снова услышал приглушенное тихое звяканье и мельком заметил в мешке какие-то серые предметы, похожие на стручки сушеного перца. Вот и все его нехитрые пожитки. Я думал многое сказать ему, но только спросил:

— Ты рад, что вернулся, Крисанто?

Он помолчал, словно пытался вникнуть в вопрос. Его губы несколько раз беззвучно шевельнулись, потом он произнес:

— Не хотел…

— Чего не хотел? Демобилизовываться?

— Да, не хотел.

— Но ведь уже прошел год, как война кончилась, Хоко.

— Это я и сам понимаю, — ответил Крисанто с непритворной грустью в голосе. — Кончилась наша славная война!

Мы переглянулись, не зная, что на это сказать. Но взрыва смеха, которого можно было бы ожидать в ответ на замечание Крисанто, на сей раз не последовало. Мы никак не предполагали, что он скажет такую фразу. Но он произнес ее тоном человека, смирившегося с неизбежностью того, что война кончилась, при этом говорил вполне серьезно, не шутил, не дурачился и не кривил душой.

— Скажет тоже — славная! — выразил всеобщее удивление Корасон. — Я думал, что так говорят только интендантские крысы из Пуэрто-Касадо. Для них она действительно была славной. Для них и для всех, кто отсиживался в тылу. Но не для солдата, который целых три года рисковал своей шкурой и отдувался за других в Чако. Почему ты так сказал, Хоко? Наше счастье, что кончилась эта проклятая бойня.

— Кончилась-то кончилась, а что нам дала победа? — фыркнул Иларион. — Все, что мы выиграли в боях, теперь эти тузы из правительства проигрывают на бумаге. — Он разошелся. — Мы там оставили свои ноги и руки! Усеяли землю костями — пятьдесят тысяч полегло! А для чего воевали? Убитых не вернешь!