Аугусто Бастос - Сын человеческий

— Мне разрешали разговаривать с ней, — сказала Конче Аваай, — меня никто ни в чем не подозревал…

Она всем открыла эту тайну, всем объяснила причину странной покорности Хуаны Росы. Но мало кто поверил словам индианки: слишком горькую правду рассказывала она своим шепелявым беззубым ргом.

К. тому же Конче Аваай не ходила в церковь и никогда не поднималась на холм Тупа-Рапе. Может, еще и поэтому ей не хотели верить.

Вернувшись из Чако, близнецы Гойбуру казнили Мелитона Исаси, и это чудовищное убийство воздавало ему сторицей за все злодеяния. Когда жители Итапе увидали обезображенный труп политического начальника, они, леденея от ужаса, стали ломать себе голову, почему близнецы так жестоко, по-звериному разделались с Мелитоном. Они не понимали, что покарав негодяя, близнецы одним ударом свели счеты и с соблазнителем их сестры, и с Христом Гаспара Моры, к которому с давних лет питали недоверие и злобу. Деревня еще не могла уразуметь, что толкнуло близнецов поступить именно так. Жителям было невдомек, зачем близнецам понадобилось, сняв искупителя, накрепко привязать вместо него к кресту оскопленный труп Мелитона Исаси. Казалось, провисев на кресте двадцать пять лет, Христос Гаспара Моры, омытый дождями и солнечным теплом, любовно овеянный ветром и свежим воздухом, полным реющих птиц, Христос, не знакомый с прогорклым, пропитанным ладаном церковным полумраком, вдруг за одну ночь превратился в политического начальника. И вот висит теперь, одетый в его сапоги и куртку, при пистолете, выкатил налитые кровью глаза, а над вздувшимся лицом уже витают зловещие тени стервятников.

Прибежал насмерть перепуганный священник. По его приказу несколько дней подряд кропили святой водой оскверненное место, творили заклинания и возносили молитвы. Под всхлипывания и слезы толпы, вымаливающей прощение у господа, Христа снова водворили на крест; вся эта церемония производила впечатление карикатуры на празднование страстной пятницы. Из Борхи отец Педроса привез более сотни плакальщиц, и теперь уже совсем нельзя было понять, то ли люди замаливали свою вину перед Христом Гаспара, то ли устраивали поминание политического начальника, который к тому времени уже покоился на кладбище.

Несколько дней спустя отец Педроса спросил женщин, нет ли среди них желающих бессменно охранять Христа на Голгофе. Денно и нощно нести стражу на холме Итапе вызвалась одна Мария Роса. Ее пустые глаза лучились жертвенным светом, словно все двадцать пять лет она только и ждала этого часа.

Мелитон Исаси был давно мертв. Но и несчастная Фелисита Гойбуру тоже была мертва, и никто не знал, где ее могила. Она умерла, отомщенная своими братьями, которые, провоевав три года в далекой пустыне, за единый миг превратились из героев в отъявленных убийц и теперь отбывали свой срок в асунсьонской тюрьме.

Была отомщена и Хуана Роса Вильяльба, частично и остальные жертвы — даже те, в гибели которых не был повинен Мелитон Исаси. Впрочем, для них эта месть не служила вознаграждением за страдания.

Кучуи жил у своей безумной бабки на холме Каровени, но когда она превратилась в неусыпного стража Христа, домом для мальчика стала деревня. Целыми днями он сонно слонялся по ней, словно вырвавшаяся на свободу птица, название которой заменяло ему имя. Уже тогда на груди у мальчика появились первые струпья белой проказы. Может, это была та же болезнь, что и у Гаспара Моры, а может, в его кожу впитались зола и пепел, потому что он много ползал на кухне в управлении. Так этот наполовину осиротевший ребенок, законный сын своего отца, стал воплощением всех незаконнорожденных детей, которых разбросал по деревне обуреваемый похотью Мелитон Исаси.

До того как вернулся в деревню отец, Кучуи беспечно разгуливал по Итапе, и в этом погруженном в спячку существе медленно зарождался будущий мужчина, который пока не хотел избавиться от дремы, чтобы не видеть того страшного сна, каким была и жизнь его деревни. Очевидно, это смутно понимали торговки лепешками и алохой на станции, потому что всегда припасали для Кучуи кусок лепешки, кружок заплесневелой колбасы или стакан освежающего питья. Наверное, они жалели мальчика, а может быть, чувствовали что-то вроде страха, стыда или угрызений совести. Во всяком случае, при виде Кучуи я испытывал именно эти чувства. Я зазывал его к себе и усаживал в кресло. Он испуганно противился, не понимая, конечно, что мною движут странная боязнь и стыд. Я приносил ему молоко, печенье, бананы и подолгу смотрел, как он уписывает за обе щеки эти лакомства. Но больше всего ему нравился мой пистолет. Я позволял ему играть с ним и даже показал, как с ним обращаться. Вытащив магазин, я учил мальчика целиться из пистолета и спускать курок.