На подходе к "Ла-Фритери" ей повстречалась соседка, давно недоумевавшая, отчего эта девица живет, совершенно одна, в старинном зеленом доме, признанном главной достопримечательностью квартала не столько за красоту, сколько за экстравагантность. Нелепый домина всегда стоял с наглухо закрытыми ставнями, даже в августовский полдень. Было время, когда его хотели снести, но, поразмыслив, решили сохранить одно из немногих строений, оставшихся от старого Сан-Северина. Зажатое между современными зданиями, это строение в тюдоровском стиле упорно хранило свои тайны. Еще подростком, сразу после смерти матери, Мазарин перестала открывать окна, выходившие на улицу, и старательно заделала все щели. И все же по вечерам из окна на втором этаже порой доносился легкий запах лаванды.
В прихожей Мазарин с удивлением уставилась на свои ноги. Сандалии остались в мастерской Кадиса, но это, возможно, и к лучшему. Она твердо решила: с сегодняшнего дня никакой обуви. Чувствовать ступнями землю оказалось необыкновенно приятно; это Мазарин заметила по дороге из студии. Она два часа брела по улицам, садам и обочине автострад, и встречные прохожие охотно отвечали на ее открытую простодушную улыбку. Ее ступни мужественно боролись с неровностями дороги; пара синяков оказалась вполне приемлемой ценой за открытие нового, неведомого прежде Парижа.
Мазарин прошла на кухню в сопровождении увивавшейся вокруг ее ног кошки и поставила торт в холодильник. До лучших времен. Теперь, когда она набралась смелости, ей хотелось снова увидеть Святую и немного побыть с ней.
Мазарин медленно поднялась наверх, чувствуя натруженными ступнями шершавую поверхность деревянных ступеней. Запах красного дерева напоминал о детстве, когда мама укладывала ее спать, а она медлила, не желая расставаться с материнским теплом. Мама так и не родила ей сестренку, но теперь у Мазарин была спящая красавица.
Если она живая, то почему не разговаривает? Как бы ей хотелось, чтобы Святая произнесла хоть одно слово, подала знак, что она жива.
Рот, хранящий молчание, похож на черный провал. Глубокий сухой колодец.
— Поговори со мной, Сиена, — попросила Мазарин, открывая шкаф.
Святая вновь появилась из темноты, юная, прелестная... И немая.
— У тебя остались желания? Мечты? Или все они тоже умерли? Кто так обошелся с тобой? Почему тебя не похоронили?
Точеное лицо оставалось безмятежным, словно окутанным сном.
— Кто ты?
Для Мазарин Святая оставалась тайной. Неупокоенной душой, заточенной в стеклянную темницу. Только что срезанной розой, первым и последним вздохом. Мгновением жизни, застывшим в вечности. Внезапно Мазарин вспомнила о медальоне и задумчиво погладила украденную святыню кончиком пальца. Что означали эти изогнутые линии и причудливо переплетенные буквы? Почему Святая носила их на груди?
Открыв шкаф, она потревожила спавшие в нем тайны. Вопросы, на которые не было ответа.
Теперь, когда Мазарин больше не боялась Святой, в ее сердце появился новый страх, страх перед тайной, которую ей никогда не раскрыть.
Промучившись полночи без сна, истерзав себя вопросами, отбросив сотни догадок и не придя ни к какому заключению, она представила, как вытянется физиономия Кадиса, когда он увидит ее набросок, и задремала с улыбкой на устах.
5
Кадис ощущал мучительный голод; он изголодался по свободе, но не по той, что воплощали его картины, а по другой, немыслимой и невозможной. Он хотел быть молодым и старым одновременно. Соединить двадцатилетнюю жизненную силу и семидесятилетнюю мудрость. Вновь разжечь огонь, который прежде горел в его душе, заставляя искать все новые нехоженые тропы, главный импульс творчества: скрытые и подавленные желания.
Власть над собственным телом иллюзорна; это неверный союзник и ненадежное убежище. Запретное и постыдное рвется на волю; сидящий в каждом зверь стремится сбросить хлипкие оковы цивилизации, чтобы предстать во всей первобытной красе.
Творчество Кадиса вовсе не было гимном распаду, как его поспешили окрестить критики; напротив, то было само совершенство, почти болезненная полнота жизненных сил. Две противоположности, слитые на одном полотне. Человек лицом к лицу со своими страхами и желаниями. С одной стороны, виртуозное воплощение невинности, с другой — инстинкт в чистом виде; целомудрие в приподнятой ветром юбке и бездна темной страсти в складке кожи между пальцами.
Юношеский нонконформизм помогал ему преодолевать любые препятствия на пути к мировой вершине; вечные поиски идеала снискали ему славу, но теперь они же его убивали. Как примириться с тем, что он сделался хуже всех, даже новой ученицы, ничтожной пигалицы, умудрившейся с ходу наступить ему на больную мозоль. Сколько времени ей понадобилось, чтобы преподать ему урок мастерства? Два часа? Сколько картин он уничтожил за последние месяцы? Пятьдесят, сто? Ему не было нужды рисовать ноги, чтобы выразить себя. Отчего теперь они сделались такими важными? Отчего он стал так бояться жизни?
Читать дальше