Анхела Бесерра - Неподвластная времени

Снег напоминал об учителе. Скрип тонкого наста под ее ступнями звучал как музыка. В памяти Мазарин оживали их бесконечно счастливые вечера, возня и смех, капли краски, прикосновения... Звенящая радость... Полотна, полные поэзии, дерзости, дуализма.

Отяжелевшая от бремени Мазарин ощутила почти забытое возбуждение.

Остановившись на тротуаре у фасада Ла-Рюш, девушка подняла глаза. Жалюзи, как всегда, были наполовину опущены. Мазарин представила учителя посреди хаоса мастерской, в облаке табачного дыма, с вечным бокалом виски в руке.

Зачем она пришла, ведь он все равно ей не откроет?

Пришла, потому что не могла по-другому. Бесконечные терзания убивали ее. Ей нужно было его увидеть. Нужно было, чтобы он увидел ее... Увидел, какой она стала. И понял, что она, возможно, носит под сердцем его ребенка...

Она пришла, чтобы вновь почувствовать воздействие его зловещих и целительных чар. За то, чтобы вновь его увидеть, не жалко было заплатить любую цену, даже отдать жизнь.

Мазарин застыла на тротуаре, вглядываясь в окна студии и слушая бешеный стук собственного сердца.

За занавесками мелькнул знакомый силуэт. Девушка не сомневалась — учитель украдкой наблюдает за ней. Его взгляд проникал сквозь оконное стекло. Его дыхание обжигало, заставляя забыть о стуже. Его губы вновь впивались в ее губы, его язык касался ее десен, его поцелуй доходил до самого сердца.

Беременна!

Автоответчик поведал эту новость счастливым голосом Паскаля. Кадис выслушал сообщение добрую сотню раз, а потом разбил телефон о стену.

Его малышка БЕРЕМЕННА.

Она была рядом, в двадцати шагах, и совершенно недосягаема. Черное пятно на фоне девственной белизны. Пальто топорщилось на животе... Босые ноги тонули в снегу.

Он вовсе не желал ее видеть. Нет, желал. Хотел, не хотел, хотел... Чертовы сомнения! Разум приказывал оставаться на месте, держать себя в руках.

Зачем она пришла? Почему не выбросит его из головы раз и навсегда? Неужели она не понимает, что означает его молчание? Он же умоляет ее не приближаться... Бежать прочь, пока не стало слишком поздно для всех. Пока они не совершили еще какое-нибудь безумие. Он никому не хотел причинять боль... Ни ей, ни Саре, ни Паскалю. Он и сам хотел излечиться. Похоронить желания в самом дальнем углу души. Жить, сохраняя равновесие между всем и ничем. Пройти по краю смерти и не сорваться.

Совладать с вожделением было не в его власти; страсть подстерегала Кадиса, словно голодное чудовище, готовое броситься и растерзать добычу.

Ее нельзя было подпускать слишком близко; прежнего Кадиса больше не существовало, а новый даже не уверен, что жив. Изучив все до единой ловушки, которые расставляет человеку жизнь, он хотел лишь одного: растянуться голым на холсте, заснуть и не просыпаться...

— У меня есть для тебя подарок, малышка, — прошептал Кадис, отходя от окна.

95

Дом номер тридцать один на улице Премьер-Кампань превратился в поле, засеянное фотографиями. Сара Миллер разложила на полу сотни портретов Кадиса, которые она сделала за годы их брака. Художница сама не знала, что ищет. В глубине души она надеялась разглядеть связавшие их невидимые нити и понять, в каком месте они порвались, словно волшебная "лейка" могла запечатлеть момент, когда на них обоих навели порчу. В прежние времена Саре казалось, что, снимая мужа, она сумеет постепенно завладеть его душой, проникнуть туда, куда никому еще не было допуска.

Здесь была вся их жизнь. В бесконечной череде картин и фотографий.

Бесполезные куски картона. Вечная гонка непонятно за чем.

Юношеский пыл, черные кудри на ветру, первая седина, первые морщины... Улыбки, хмурые брови, вспышки гнева, ссоры, выступления, интервью. Творческий процесс шаг за шагом: Кадис думает, Кадис фантазирует, Кадис превращает добро и зло в искусство. Кадис с дерзким взглядом и кистью в руке.

Первые картины... И среди них та, что принесла ему славу основоположника Дерзновенного Дуализма — "Нечестивые девы".

Печальный взгляд Сары неспешно скользил по фотографиям. Вдруг что-то привлекло ее внимание. Она сделала этот портрет через несколько дней после знакомства с будущим мужем, когда он, словно в трансе, наносил последние мазки на одну из "Девственниц". И публика, и критики потом в один голос твердили, что в этом полотне было нечто гипнотическое; холст источал неотразимую притягательность порока, дышал чистотой, странным образом слитой с бесстыдством. От этой картины невозможно было отвести глаз.