Владимир Лидский - Русский садизм

Рассказывали очевидцы, что вздернули его на яблоню, на низкую ветку, где яблоки уже сорвали. И когда его, извивающегося, тащили до ствола, он, вывихнув шею, смотрел на парящие среди листвы плоды. Потом на голову ему накинули веревку, и его освободившееся от чужих рук тело сотрясло своей обманной тяжестью все дерево. Усталые ветки дрогнули и уронили на вскопанную землю несколько переспелых яблок.

Выходили парня кое-как, но горло у него еще долго болело, и кашлял он много месяцев подряд.

Марк Соломоныч во время болезни сына от постели его не отходил, сам был и за кормилицу, и за сиделку. С ложечки давал жидкую кашку, теплым чаем поил. Вначале Левушка был словно без сознания, ничего не помнил и жил по инстинкту, но потом, когда немного отошел и стал осознавать происходящее, вид отца, его запах, волосатые руки, толстые пальцы, грубо и неуклюже сжимающие черенок чайной ложки, стали его раздражать, внушать ненависть, отвращение и страх… И няня Бат-Шева Габриэлевна, и кормилица Дора Самуиловна не раз видели, как Марк Соломоныч, жалко улыбаясь, подносил к губам сына чашку, а Левушка в тот миг взглядывал в глаза отцу с таким омерзением и болью, что очевидцам становилось жутко…

А новая беда, меж тем, зрела и наливалась гнетом ненависти на харьковских окраинах. Левушка к тому времени поправился и потихоньку приходил в себя, не предполагая будущих увечий.

…В тот день все было в природе как всегда, уверяли очевидцы, и ничто не предвещало ни малейших потрясений. Солнце ушло в загородный овраг и, зацепив ветхие крыши дальних домишек, оставило на их коньках и стрехах алые клочья закатного шелка.

Пьяная толпа подходила к дому Марка Соломоныча уже в сумерках: раздавались гнусавые выкрики и вопли, слышно было густое сопение. Топот сапог гулко отзывался на дальних улицах, и людям, таившимся за белыми занавесками на окнах, было страшно и зябко.

Подойдя к дому совсем близко, толпа перестала вопить, замолчала, приостановилась, — люди затаились под окнами, удерживая дыхание, словно на охоте. Потом в окна полетели камни. Бандиты окружили дом, кто-то вышибал двери, кто-то лез в окно. Матерщина мешалась с детским визгом. Марка Соломоныча протащили за бороду на заднее крыльцо. Он сумел вырваться, подбежал к забору и схватил всаженный в колоду возле поленницы топор; на него навалились, но он растолкал всех, размахнулся и грохнул топор на голову ближнему из подбежавших. Горячая кровь брызнула по сторонам, ожгла лица оказавшихся поблизости. Толпа рассвирепела. Жертву сбили с ног и принялись истерично, злобно затаптывать ногами.

Двое вывели из дома старшего Илюшу, сгребли его за длинные кудрявые волосы и с размаху ударили головой о стену. Желтоватый кирпич протек пурпуром. Левушка прыгнул из окна, побежал через сад к забору, но кто-то завизжал: «Держи, держи!».

Почти в тот же миг цепкая рука схватила его за воротник, потом отпустила, толкнула чуть вперед. Он попятился было к дому, но оттуда подошли еще трое, встали за спиной. Глядели, пьяно и злорадно похмыкивая. Один развернул Левушку к себе и с силой ударил сапогом в пах. Левушка отлетел в сторону, скорчился на коленях, уткнувшись лицом в землю…

Очнулся он от жара, от горячего ветра, шевелившего его грязные спутавшиеся волосы. В ночи ревело и бесновалось дикое пламя, обглодавшее дом до самого чердака. Черное ядро его стен зловеще проступало сквозь мощные волны огня, желтые искры сыпались обильно и густо, словно просо из прохудившегося мешка.

Левушка встал и, зажимая руками пах, двинулся забором в обход дома. Тут увидел он втоптанного в землю отца с разбитой головой, с обезображенным лицом. Тут же, под самым забором, возле рассыпанной поленницы, лежала, судорожно извернувшись, Дора Самуиловна, и в межножье у нее торчал толстый березовый кол, а заломленная левая рука была густо завалена дровами. Левушка добрался до калитки, вышел в улицу и, все так же придерживая налившийся свинцовой тяжестью пах, поковылял в пустоту…

Оставшись, как он тогда думал, сиротою, Левушка стал жить на свалке, куда свозили мусор с улиц, магазинов, лавок и домов. Есть множество свидетельств его бездомной жизни.

Свалка была небедная, и кое-какие объедки и необходимые для жизни предметы на ней находились, так что городской комитет общественного призрения мог вполне положиться на Левушкину добросовестность в деле поддержания своих жизненных сил.

Приблудилась к нему шелудивая собака, и стали они жить вдвоем, проклиная проклятое прошлое и ничуть не надеясь на несбыточное будущее, которого им, впрочем, никто не обещал. Облезлый и грязный пес Дружок, как и его новый товарищ, хлебнул в жизни лиха и потому ни на какие перемены не надеялся, философски рассуждая о тех семи бедах, на которые все равно, как ни крути, один ответ, и о том, что только собачья смерть в состоянии избавить от собачьей жизни.