Владимир Лидский - Русский садизм

И наконец, в присовокупление к вышеизложенному, добавлю, что обмениванье опытом в Спецучрежденьях нашего сообщества прошло с немалой пользой, коллеги похвально упоминали методы моего изобретенья, и я ходатайствую по начальству о привлечении на стажирование в центре поименованных отдельным списком товарищей и о выдаче им усиленного доппайка на сей период.

Я, граждане, ничего от следствия скрывать не стану и изложу все, как на духу, про сего человека, который прозывался Марком Соломонычем, жил в Харькове со мною по соседству и владел колониальной лавкою, находившейся в доверительном управлении у вашего покорного слуги. Знатный был мужчина, Марк-то Соломоныч, дабы описать его, надобно заметить — был он молод, выглядел весьма дородным, руки имел грубые и волосатые, глазки маленькие, черненькие, будто бы мышиные, борода росла у него прямо от бровей, и большой губастый рот был под нею и не виден. Баба же его была помельче, но бока носила крутые, как у кобылицы, и большие груди — словно дыни, только что унесенные с баштана. Звали ее Хава, а отец ей был — известный Менахем из Одессы. Ну, на русский лад мы ее прозывали Клавдия Михайловна. Мальчика они имели, сына, прозванием Илья; к тому времени, о котором говорю, было ему годика четыре, может, пять, не более того. Домом владели дюже благолепным, а лавка, что уже упоминал, стояла малость на отшибе, и в той лавке я как раз и заправлял. Сам же, то бишь хозяин, Марк-то Соломоныч, только в бумагах перышком поскрипывал…

Вот так они и жили-не тужили, и Бог им еще ребеночка послал, уж они постарались ради своей веселой юности. И все бы ладно, да они фамилию носили не простую, и по ту причину однова у них сарай с кулями во дворе и возгорелся. Марк Соломоныч водою сгоряча тщился стихию победить, да только бороду спалил. Баба же его стояла с акушеркою близ открытых окон, стояла и глядела на дикие огненные лоскуты. Акушерка и давай ей пенять: «Вы бы, матушка Клавдия Михайловна, от окна бы отошли. Чай, не зря люди говорят: коль беременная станет на пожар глядеть, то малой у ее рыженьким родится…» — «Бог с вами, Антонина Свиридовна, — отвечала Клавдия Михайловна, — это байки для простых людей. Моему Левочке указал Господь быть темной масти, в кого бы ему рыжим-то родиться?» И стояла, смотрела, невзирая на пени акушерки.

Долго ли, коротко ли, подошло ей время разрешиться. И как то было, Антонина Свиридовна уже спустя годы сказывала с ужасом и страхом. Левушка к тому времени большую силу поднабрал, люди под ним ходили и перед его командирской силою спину преломляли. Вот она и баяла по тем приметам: «Сынок ихний родился в необычности, и вся его планида — наособицу, супротив привычек и установлений человеческого общежития».

Ну, баба-то она вообще дурная, темная, эта акушерка, хотя и с образованием.

В общем так: в ночь родов случилась жестокая гроза, Господь Бог наш всемилостивый гнев свой изволил ниспослать на заблудших чад и своею грозною десницею метал громы и молнии в урочища греховные. Дождь лил, как сказано от века, будто из ведра, ветер, гуляя над земною твердью, уламывал деревья и тщился побороть их упрямую жизненную силу, а дом гудел подобно трубе иерихонской. И в продолжение сих страшных звуков визжала в доме диким поросячьим визгом мокрая и взлохмаченная Клавдия Михайловна, косила сизым глазом, и силилась, и тужилась, и снова силилась, и снова тужилась, и слезы катились по вискам и щекотали ее уши, и глотка хрипела, клокоча, а чрево напрягалось и уже готово было исторгнуть из своих глубин муку бабью — муку райскую, муку адскую, и уже затылочек младенца, мягонький и светленький явился на мгновенье в Божий свет, но тут вспыхнул невыносимо яркий, вспоровший небо и вязкую черноту мокрого сада зигзаг молнии, и загрохотал ужасный гром.

И схватки сразу прекратились, и боль отпустила истерзанное бабье чрево…

Знать, младенчик сильно испужался небесных громыханий, а может, перед жизнью спасовал и раздумал выходить — страшно в миру, а в келье чрева материнского удобно да покойно… Так остался он, сердешный, в изначальном месте, только пятками сучил от времени до времени, тревожа мать своей ненатуральной жизнью. Через год же надумал выходить — Божий свет светит всем живым, но законным способом не смог, потому как несколько подрос, и тогда навроде гадюки выгрыз он живот у матери и предстал перед онемевшим Марком Соломонычем, коего будто удар хватил от сего кровавого предзнаменования. Встряхнувшись и зябко поведя плечами, малец стянул с мертвой матери запачканную кровью простыню и брезгливо стер с себя утробную слизь, после чего примостился и оправился прямо на полу.