Тиркиш Джумагельдыев - Энергия страха, или Голова желтого кота

— Кто такую чушь придумал? — спросил Овез.

— Как это — «чушь»? — растерялся Абдулла. — Русский писатель придумал, Андрей Платонов, великий писатель…

— Что может знать русский человек о жизни в песках? — удивился Овез. — Что может он сказать о чужом погибающем народе? И скажи мне, как один человек сможет спасти целый народ?

— За его спиной стоит советская власть, Москва стоит, — кратко ответил Абдулла. И, как видно, нашел самый убедительный довод.

— Если правительство стоит — тогда другой разговор, — согласился Овез.

Для таких людей, как он, слова и мнения ничего не значат. А вот правительство, власть — это авторитетно, это — серьезно.

И все равно, уговаривать Овеза пришлось долго. Оказывается, он и не знал, что спектаклю «Джан» дали Государственную премию от самой Москвы. А узнав, преисполнился почтения: Москва — это Москва! Наконец, в честь платоновской героини Абдулла назвал новорожденную дочь — Айдым. Тут уж Овез никак не мог отказаться.

Однако после спектакля Абдулла, как ни высматривал, не увидел его. Пришел на следующий день к нему в магазин, спросил.

— Ай, сидел, зевал, подумал, что сейчас усну — стыдно будет. Дождался перерыва и ушел, — объяснил Овез, нисколько не смущаясь.

Абдулла даже восхитился его искренностью. Никто еще в Туркмении не говорил, что ему скучно смотреть «Джан». Все только восхищались. Пойми, где восхищение от души, а где давит авторитет Москвы и Государственной премии!

Сейчас, вспоминая попытку приобщить Овеза к театру, они с грустью посмеялись. Оба понимали, что исчезли безвозвратно те дни и те заботы. Другие нынче времена — совсем другие заботы, и далеки они от споров по поводу русского писателя Платонова…

— Пригласи меня еще раз на тот спектакль, — попросил вдруг Овез.

— На какой? — растерялся Абдулла.

— На «Джан», — сказал Овез. — Про пески и про народ.

— С большим бы удовольствием, — усмехнулся Абдулла. — Только Великий Яшули избавил тебя от зевания в театре. «Независимый туркменский театр не нуждается в спектакле, который нравится Москве», — сказал наш Вождь.

— Вот значит как, — протянул Овез. — Ну что ж, не удивляюсь…

Они еще с полчаса поговорили о том и о сем.

— Пойдем в гости, — предложил Овез. — Сосед тут зовет на пир горой.

— В честь чего?

— Не могу сказать, — странно улыбнулся Овез. — Точно знаю, что никто там не родился, никто новый дом не построил и сына не женил.

— А зачем же ты идешь?

— Надо оказать уважение, — объяснил Овез. — Это вы там живете, как в Москве, по своим квартирам-клеткам, как зовут соседа, не знаете. А у нас тут по старинке…

Их встретили с почетом, провели в просторную комнату, где пел бахши. Двухструнный дутар в его руках звенел как голос живого человека, но человека больного, психически ненормального или на все озлобленного. Да и большая комната напоминала не человеческое жилье, а огромную полутемную нору, заполненную смрадным дымом и тяжелым запахом немытых тел. Казалось, собравшимся здесь любое дуновение свежего воздуха — словно удар ножа в бок. Стоило кому-либо войти сюда, на секунду отворив дорогу ветру с улицы, как на него обрушивался общий хриплый крик: «Закрой дверь!» Бахши сидел, сложив ноги по-турецки, держа дутар на коленях, а гости возлежали на одеялах вокруг скатерти с разбросанными как попало широкими блюдами, тарелками и бутылками. Они нестройными голосами поддерживали певца, который в бешеном темпе бил по струнам, выстукивал горячечную дробь на полированной деке дутара и неистово выкрикивал слова, кривя худое острое лицо и закрыв глаза. Он и сам был худ, как щепка, с коричневым лицом давнего курильщика опиума — терьяка. Терьякеш, — сразу же определил Абдулла. Неистовство бахши вызвано не музыкой и не песней — терьяк заставляет его надрывать связки, рвать жилы, бьет дрожью его тщедушное тело.

Абдулла, глядя на странные, одержимые лица, почти понял, почему у них нет повода для праздника в обычном понимании — ни рождения нового человека, ни свадьбы, ни строительства дома. Им не нужны поводы, потому что повод для торжества рождается из созидательной жизни, из достижения той или иной цели. У них нет цели, и они не нуждаются в ней. Возможно, к такому скотству их привела безысходная жизнь, возможно — терьяк, а скорее — то и другое вместе. Они не замечают, что среди них чужой человек, и не стараются произвести на него хорошее впечатление. Жили и живут, как придется, не сопротивляясь обстоятельствам, и любой, кто думает иначе, — для них враг. Униженность жизни в вони и смраде сочетается в них с агрессией и злой гордыней.