Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

Пусть вода станет руками девушки. Нежными, как в старых романах.

Любовь матери, любовь девушки… детские сказки. Мне бы бабу в постель и все прочее, как в тех книжонках, что мы тут тайком читаем. Вот и все мечты. Такова жизнь.

Я прислушиваюсь к тому, о чем на тюремном жаргоне откровенничают рядом со мной… Одни врут друг другу, какими великими делами отметят свое освобождение. У других на лицах растерянность, втайне они боятся новой встречи с миром. Ну а я не боюсь, я просто знаю, что там мне будет хуже. Сначала найду какую-нибудь дешевую комнатенку и буду сидеть в ней, сколько выдержу, а потом опять банда из молочного бара [6] Здесь: кафе, где продают молочные блюда, мороженное, а также и спиртные напитки. — Здесь и далее примечания переводчиков. . И — зеленая улица в тюрьму.

Я помню, как попал сюда в первый раз. Тогда мне было шестнадцать. Затравленный, перепуганный, стоял я в коридоре и мечтал умереть. Все здесь казалось мне огромным. Четыре яруса камер до самого потолка и серый дневной свет, приникавший сквозь грязный люк на потолке. В центре площадка, где заключенные строятся перед выходом на обед, на работу или возвращением в камеры. Камеры квадратные, тесные, с белеными стенами и гладко отполированным полом, к нему привинчены кровать, стул, стол, в углу стоит параша. Злобный взгляд голой электрической лампочки. Уродливо и пустынно, как в аду. И сейчас уродливо, но я привык и перестал это замечать.

И тут строго определенные ступеньки социальной лестницы. Тюремщики — это те же презираемые хозяева, следом за ними идут самые отчаянные заключенные, ниже всех провокаторы, они отверженные. Остальные составляют массу, они не внизу и не наверху, они просто есть. Здесь разобраться куда легче, чем на воле, и очень скоро я хорошо знал, кому доверять, с кем сблизиться, а кого надо избегать. И решил самоутвердиться.

Наш надзиратель раньше служил в армии, а когда демобилизовался, то устроился работать в тюрьму. Настоящий скот. У него аккуратные усики, начищенные ботинки, и он никогда не упускает случая покрасоваться своими медалями. На его попечении подростковый отсек, орава хулиганистых мальчишек, ведущих себя так, как должны, по их мнению, вести себя настоящие преступники. Как гангстеры из американских фильмов. Надо быть сверхголоворезом, чтобы отвоевать себе здесь место.

В тот день была моя очередь разносить в ведре чай и разливать его по выставленным в коридор кружкам. Я поднял ведро, потом опять поставил его на пол и скрестил на груди руки.

— Эй, ты! Тащи ведро, — зычно, как на параде, гаркнул надзиратель. — Живо!

Не сводя с него глаз, я ответил ему, подражая голливудскому преступнику:

— Как ты смеешь мне приказывать, ты, гадина? Сам тащи!

Потом я рванул с пола ведро и плеснул чаем прямо ему в морду. Грозный надзиратель, сразу превратившись в обыкновенного мокрого человечка, вытащил свисток и изверг из него шквал истерических звуков. Подоспела подмога, и все кончилось тем, что сопротивлявшегося нарушителя водворили в камеру…

Тюремный судья и старший надзиратель, восседая за столом, разбирали дело.

— Вы обвиняетесь в неподчинении приказам и оскорблении офицера. Что вы на это скажете?

— Не знаю.

— Вы признаете себя виновным или не признаете?

— Не знаю.

— Хватит ухмыляться, отвечай.

Ухмылка исчезает. Удали тоже как не бывало.

— Признаю.

Вы приговариваетесь к четырнадцати дням заключения в одиночной камере. Семь дней на хлебе и воде.

Я иду между двумя конвойными. Мы подходим к двери главного отсека. Пока конвойный колдует над замком, я прохожу дальше. Он задерживается, чтоб закрыть дверь, а второй конвойный идет за мной. Через железные ворота мы выходим на полосу шириной в три шага между оградой и стеной здания. Ящик в ящике. Плоская бетонная крыша, на положенном расстоянии друг от друга квадратные окна, поделенные решетками на еще меньшие квадраты.

Мы входим в здание и останавливаемся в начале длинного коридора, справа и слева от нас двери на прочных запорах. Скрежещет ключ. Дверь открывается, за ней я вижу другую. Двойные двери — и ты совсем один.

— Ты, раздевайся!

Ледяной воздух иглами вонзается в кожу, и, пока надзиратель ощупывает одежду, а потом наконец бросает ее в камеру, я стою, покрывшись гусиной кожей, и дрожу.

— Давай неси. Сюда.

Он внимательно следит за тем, как я выношу из пустой камеры одеяло и матрас.