Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

В три часа.

Ночью я обдумал, что надо сделать. Я небрежен и ленив. Но, если надо, могу быть очень аккуратным и точным. Без особой охоты. Но раз надо, то надо. Как и в этот раз.

Из тетрадной бумаги в клеточку я нарезал триста двадцать маленьких листочков, причем взял редко встречающуюся бумагу, разлинованную красной краской, и сделал это так, чтоб никто не видел. Дабы не допустить обмана при голосовании.

Трехсот двадцати листочков должно хватить. Всего нас, по словам шефа, на данный момент триста шестнадцать человек. Утром я нашел на чердаке «Родников» две большие картонные коробки из-под стирального порошка «Персиль». В их крышках я сделал ножом длинные прорези. Получились урны для голосования. На завтраке я попросил Ханзи оповестить всех ребят из младших классов, что в три часа на катке я сообщу им нечто важное. Старшие классы я оповещу сам. Я никому не говорю, о чем пойдет речь, иначе, чего доброго, многие вообще не придут. А сейчас всем любопытно, и поэтому в три часа они действительно собираются на катке. На них узкие брючки, пестрые норвежские свитеры и коротенькие плиссированные юбочки поверх шерстяных рейтуз и еще красные, желтые и синие шарфы. Это разноцветье радует глаз на фоне черного зимнего леса. (Как тут не вспомнить картины Брейгеля.)

Приходится говорить довольно громко, чтобы меня слышали все.

— Для начала я попрошу построиться всех в три шеренги и рассчитаться, чтобы мы знали, сколько нас.

Начинается толкотня с падениями и скольжением, затем все выстраиваются и начинают считаться и пересчитываться. В первый раз получается триста два человека. Во второй — триста пять. В третий — снова триста пять. Так оно и должно быть, потому что, называя цифру триста шестнадцать, шеф исключил из этого числа Геральдину, а одиннадцать ребят больны. Их я навестил еще до завтрака (с разрешения шефа, даже девочек в их вилле) и объяснил им, в чем дело, попросив никому ничего не говорить. Каждому больному я дал бумажку в клеточку и попросил выразить на ней свое мнение, повернувшись в это время к ним спиной. Эти одиннадцать листочков уже лежат в коробках из-под «Персиля», стоящих сейчас на льду.

— Разрешите, господин унтер-офицер, снова распустить это войско? — кричит Томас.

Томас — сын натовского генерала. Томас ненавидит отца.

— Подойдите поближе, как можно ближе, чтобы мне не нужно было орать. Вот что я вам хочу рассказать…

И я рассказываю им, что произошло. Перед этим я долго размышлял, стоит ли мне сказать: «Один из вас пожаловался своему отцу на доктора Фрая за то, что доктор Фрай — антифашист, и теперь ряд родителей требует, чтобы этот доктор, который преподает вам всем, был уволен», — или же лучше сказать так: «Фридрих Зюдхаус пожаловался своему отцу на доктора Фрая» — и так далее.

У Фридриха Зюдхауса есть личные друзья и личные враги. Если я назову его имя, то голосование не будет беспристрастным. И я говорю:

— Один из вас пожаловался своему отцу на доктора Фрая.

Потом все им рассказываю. Самые старшие слушают так же внимательно, как и самые младшие.

Когда я закончил рассказ, происходит нечто неожиданное: Фридрих Зюдхаус вдруг разворачивается и пытается убежать. Я никак не думал, что он сам себя выдаст. Идиот! Никудышные нервы. Однако the goddammed fool [136] Дурак проклятый ( англ. ). далеко не уходит. Вольфганг делает ему подножку, и первый ученик трескается об лед. Вольфганг тут же хватает его за меховую куртку, грубо поднимает и рычит:

— Я так и думал, что это ты, мой золотой. Больше некому.

Томас молниеносно подскакивает к Зюдхаусу, который дрожит и, кажется, вот-вот разревется. Томас сует лучшему ученику под нос кулак и говорит:

— Ты останешься здесь, жопа с ушами!

— Что ты сказал?

— Жопа с ушами. Сначала ябедничать, а потом бежать. Хайль Гитлер!

— Я не ябедничал. Это кто-то другой!

— Конечно, — говорит Томас, — поэтому ты и наложил сейчас полные штаны, так? Подойди сюда, Вольфганг!

Сын повешенного военного преступника подходит к Фридриху с другой стороны.

Тот трясется. Лицо у него желтое.

— Нацистская скотина, — говорит Вольфганг.

— Тихо! — ору я, серьезно опасаясь, что моему влиянию пришел конец и сейчас начнется массовая потасовка. — Так дело не пойдет! Абсолютно не важно, кто это был, и…

— Чепуха! Что значит не важно? Это сделал Зюдхаус!

— На помощь! — кричит тот. — Доктор Флориан, помогите!

Вольфганг размахивается и врезает Зюдхаусу так, что у зрителей захватывает дух.