Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Я оглядываю класс. Ной поднимает руку. Кроме него — больше никто. Даже Зюдхаус.

Тот сел на свое место. Видно, что его «разбирает псих», как любит выражаться Ханзи. Лицо его полыхает. От бешенства. Ясно, будь мой папаша старый нацист, у меня бы тоже лицо полыхало. Собственно, этот Зюдхаус должен вызывать скорее жалость. Ведь человек — продукт своего воспитания.

— Вы не хотите ехать с нами, Гольдмунд?

— Нет. Я попросил бы вас разрешить мне остаться здесь.

Доктор Фрай смотрит долгим взглядом на Ноя, родители которого погибли в газовых камерах Освенцима. Ной спокойно отвечает ему взглядом.

— Я понимаю вас, Гольдмунд, — произносит наконец доктор Фрай.

— Я знал, что вы меня поймете, господин доктор, — говорит Ной.

Доктор Фрай обращается к остальным:

— Итак, решено. Гольдмунд не едет. Мы выезжаем пятнадцатого в девять часов утра.

И тут Вольфганг начинает аплодировать — Вольфганг, сын военного преступника.

— Что с вами, Хартунг?

— Я нахожу, что вы великолепны, господин доктор.

— Я запрещаю всякого рода выражения симпатии, — говорит тот.

И вот теперь я рассказываю обо всем этом Верене в нашей башне.

Вдруг она начинает улыбаться.

— Пятнадцатого? — спрашивает она.

— Да.

— И шестнадцатого вы, стало быть, будете в Мюнхене?

— Да. А семнадцатого мы едем назад. А что?

— Только что я сообщила тебе плохую новость, а теперь у меня для тебя хорошая. Шестнадцатого я буду в Мюнхене. Одна!

— Что?

— Один друг моего детства женится. Манфред — я хочу сказать, мой муж, — Терпеть его не может. Этот друг просил меня быть одним из его брачных свидетелей. Бракосочетание состоится в девять часов. И если Дахау рядом с Мюнхеном, то вы вернетесь туда где-то после обеда.

— Да.

— Ты приедешь ко мне… в гостиницу… У нас будет полдня… вечер… и ночь, целая ночь!

Я судорожно сглатываю. Я всегда так делаю, когда сильно волнуюсь.

— Через четыре дня, Оливер! В Мюнхене! В городе, где нас никто не знает! В городе, где нам нечего бояться! Без спешки! Масса времени!

— Да, — говорю я сдавленным голосом.

Она снова рядом со мной, обнимает меня, снова смотрит в глаза и шепчет:

— Я так рада…

— И я тоже.

Мы еще раз целуемся. Так же, как и до этого. Так же, как мы, наверно, будем целоваться всегда. Потому что это любовь.

Во время поцелуя, когда все вокруг начинает кружиться — стропила, подпирающие крышу, стенные проемы, хлам вокруг нас, все, все, все — я вдруг думаю: Верена и концлагерь Дахау. Концлагерь Дахау и Верена.

Чудное сочетание, не находите? Дурной вкус, не так ли? Жутковато, правда?

Я скажу вам, что это такое.

Это любовь в году одна тысяча девятьсот шестидесятом от Рождества Господня.

В следующие двадцать четыре часа я совершаю три роковые ошибки. Все три из них будут непоправимы. Каждая из них будет иметь свои последствия, тяжкие последствия. И я буду вести себя как последний идиот — я, который всегда мнил себя таким молодцом.

Но все по порядку.

Верена опять первой покидает башню. Я выжидаю пять минут и затем следую за ней. Выйдя из каменных руин и пройдя около ста шагов, встречаю идущего мне навстречу господина Лео, Верениного слугу, — маленького, сухопарого, высокомерного и самоуверенного. С ним боксер Ассад, которого он выгуливает. На этот раз Лео одет в серый потрепанный костюм и рубашку с сильно заношенным галстуком.

— О, добрый день, господин Мансфельд!

Он преувеличенно низко кланяется.

— Добрый день.

— Наверное, осматривали старую башню?

— Да.

— Древняя постройка. — Сегодня у господина Лео грустный вид. Его лицо выглядит еще более длинным и гладким, губы — как две тонкие черточки. — Говорят, ее построили еще древние римляне.

— Да, мы это проходили в школе.

Он вздыхает.

— Почему вы вздыхаете, господин Лео? (А вдруг он видел Верену?).

— Вот вы говорите, господин Мансфельд — тихо, Ас-сад, тихо! — вот вы говорите: «Проходили в школе». Вы учитесь в дорогом частном интернате, господин Мансфельд. А я, пардон, пожалуйста, если говорить об учебе, закончил лишь народную школу. Мои родители были бедняками. А я так жаждал знаний. (Он так и сказал: «Жаждал!» Люди порой говорят просто забавные вещи!) Поверьте, я несчастный человек, господин Мансфельд. Даже сейчас — в мои сорок восемь — мне хотелось бы чего-нибудь еще добиться. Ну, хотя бы где-нибудь на селе открыть свою гостиницу или ресторанчик. Не очень-то приятно быть слугой! Можете мне поверить!