Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

Звонит из школы:

— Изабелла Львовна придет за моими вещами, я переезжаю к маме.

Вещей немного, но собрать их у меня не было сил. Соседка со второго этажа сама сделала это по моей просьбе. Она же вызвала неотложку.

«Микроинфаркт», как все слова, начинающиеся с «микро», для моего слуха звучит довольно спокойно — все-таки не «макро». В общем, не тот диагноз, чтобы долго распространяться о подробностях пребывания на больничной койке. Скажу только, что это не четвертое управление, где я симулировал в юные годы, а вполне народное лечебное учреждение, где самые тяжелые больные лежат в коридоре — поближе и к дежурной медсестре и к моргу.

Я же в нескучной палате на пять человек и уже доступен для посещения. Приходят мать, братья. Алешка уже успел дважды наведаться — сначала с Леной, а потом с Катькой. Светлана из Института Речи прорезалась: трогательно, конечно, но пришлось выслушивать эпопею о коварстве и лихоимстве нового директора, разоряющего научное гнездо, сдавшего два этажа из трех в аренду жуликам, строящего себе двухэтажные хоромы в Рублеве, а зарплату сотрудникам зажавшего. Ну, а чего вы, собственно, от него ждали? Здесь два этажа — в минус, там — в плюс, — закон сохранения действует по-прежнему. А вы еще свои статьи добросовестно начинаете с цитат из его дуроломной монографии о «языковой ментальности» или что там у него? Честное слово, Маркса и Ленина не так унизительно было цитировать: все-таки они были люди грамотные, отчасти остроумные, не лишенные лингвистической жилки — Ильич тот довольно грамотно защищал французский глагол «будировать» от неправильного употребления. И вот вы сбросили оковы коммунизма, чтобы поклониться мелкому усатому таракану из партноменклатуры четвертого сорта. Впрочем, что я на Свету-то наезжаю — она как раз не такая, и, судя по всему, в институте Недолго еще продержится.

— Тут один странный молодой человек приходил, — сообщает мрачноватая, изможденно-худощавая медсестра, прилаживая капельницу. — Подробно расспросил, как ваше состояние и все такое. Я говорю: да вы пройдите к нему в палату. А он даже как будто испугался и быстро-быстро так к выходу.

— Как выглядит?

— Плечистый такой, коротко стриженый, в кожаной куртке. Качок одним словом.

Ну, я понял: это, конечно, Егор, приходивший по заданию Насти. Значит, она с ним: опять отдает свои силы слабейшему. Как бы успокоить медсестру, объяснить, что это не был посланец мафии, что убивать меня с пистолетами и автоматами сюда не прибегут? А вот Деля никакого интереса не проявила к отцу своего ребенка. Что же получается: мавр сделал свое дело?

Ревнивые мысли перемежаются дремотой. Клочки воспоминаний переходят в полусон, когда ты вроде бы и сам выбираешь тему, а она начинает варьироваться иррациональным соавтором, мало заботящимся о мотивированности переходов. На пороге палаты вдруг появляется Тильда, да еще такая юная, какой я ее знать просто не мог. Значит, все-таки ошиблись врачи и передо мной сейчас начнет выстраиваться заключительная панорама моей потерянной жизни со всеми ее участниками? Ну что, простила ты меня наконец за заурядную и довольно типичную для полумальчика-полумужчины оплошность, расколовшую такую волшебную нашу жизнь? А она будто и не понимает, о чем речь идет, и почему-то утверждает: «Я Груша». И добавляет в порядке пояснения: «То есть Феня».

Боже мой, да это все еще жизнь, с ее природной, щедрой и надежной реалистической логикой. Нет, не пришло пока время предсмертного символизма… И это не призрак, а моя старшая дочь, немножко изменившаяся за последние девятнадцать лет: росточка изрядного, не худая, но волосы по-прежнему светлые, а глазки детские и голубые.

— Как ты меня нашла?

— Бабушка дала мне адрес и номер телефона. Я звонила-звонила, потом пошла туда. Когда нажимала клавиши домофона, подошла Изабелла Львовна со второго этажа, она мне все рассказала, назвала номер больницы.

Выясняется, что Феня, постепенно переименованная в Грушу, проучившись год в американском университете, выпросила стажировку на год в Москве. Бабушка ее сопроводила, на днях улетает обратно, а Груша остается в кутузовской квартире, половину которой занимают сейчас американцы, люди симпатичные, но по-русски с ними не поговоришь…

— Вот тебе ключи от твоей самой первой квартиры. И там ты мне, когда я выпишусь, обо всем исключительно по-русски расскажешь. Идет?

Когда-то я дал тебе жизнь, а теперь ты дала ее мне — в момент, когда все остальные источники иссякли. Некого было больше ко мне послать, и тот, в кого только и можно и надлежит верить, — спасиБо, спасиБо — забросил тебя на московскую территорию. Мы с тобой успели вместе исходить пока незначительную ее часть, но уже свернули однажды с бульвара в переулок к Меньшиковой башне, посидели на скамейке у входа в храм, постояли внутри. Первый раз я пришел сюда с твоей матерью в семьдесят втором, потом приходил еще с двумя женщинами — без умысла, как-то само собой это получалось. Без тебя я долгое время не приближался к этому чувствительному месту, даже по четной стороне Чистопрудного избегал проходить, боясь боли. А когда пришли туда с тобой, то это место сказало мне, что они все от меня никуда не делись, во мне онђ — втроем — сидят глубоко и надежно, хотя и оказался я им всем не нужен. Но тебе-то буду нужен всегда, во всяком случае в пределах моей недлинной жизни.