Курбандурды Курбансахатов - Сто монет (роман и повести)

Начальник сельхозуправления Сапалыев пошевелился на своём месте и сказал, словно подумал вслух:

— Чего же тут ещё говорить? Разве что для протокола…

— Нет, ради протокола не стоит, — подхватил Карлыев. — Если уж говорить, то только для пользы дела. Прошу…

Но тут снова поднялся Ханов и, уже не спросив разрешения, счёл нужным высказаться дополнительно:

— Вот вы упомянули о пользе дела, — начал он. — Мне хочется заверить присутствующих товарищей, что, как бы взволнованно я ни выступал здесь, у меня нет никакой личной вражды к человеку по имени Тойли Мерген. Я отстаивал только интересы дела…

Когда Ханов, наконец, сел и закурил, Карлыев вопросительно посмотрел на начальника сельхозуправления. Сапалыев недаром слыл человеком неразговорчивым — он и на этот раз ограничился лишь лаконичной репликой:

— Я рад, что Тойли Мерген согласился на бригадирство. Такого бригадира поискать!..

— Кто ещё хочет выступить? — оглядел присутствующих Карлыев.

— Может, поставим на голосование? — предложил Сергеев.

— Да, ничего другого не остаётся, — согласился первый секретарь, — хотя мне, признаться, поначалу казалось, что никакой нужды в этом не будет. Итак, кто за предоставление Тойли Мергену должности бригадира?

Даже не взглянув на единодушно поднятые руки, Ханов проворчал:

— Потом пожалеете, да поздно будет!

Но эту реплику Карлыев оставил без внимания.

— Вот так, товарищ, Назарова, — посмотрел он в её сторону. — Остальное теперь решайте у себя на правлении.

— Спасибо! — сказала Шасолтан и прошла к двери такой лёгкой походкой, будто сбросила с себя непосильный груз.

Заседание бюро райкома окончилось во второй половине дня. Все разошлись по своим делам. Только Ханов продолжал молча сидеть на своём месте. Карлыев понял, что это неспроста.

— Ну, о чём задумались? — слегка прищурившись, спросил он.

— Нет у меня сейчас других мыслей, кроме как о Тойли Мергене.

— На мой взгляд, дело уже решено.

— Это на ваш взгляд! А на мой — оно ещё только начинается. Ещё предстоит проверить наследие, оставшееся после Тойли Мергена. — Он побарабанил пальцами по столу, и многозначительно добавил: — Придётся произвести в «Хлопкоробе» финансовую ревизию и притом самую тщательную…

— Если нужна проверка, то почему вы не сказали об этом на бюро?

— Ай, скажем ещё в своё время.

— Что, поступили какие-нибудь жалобы или нарекания по части финансовой дисциплины в «Хлопкоробе»?

— Нет.

— Всё-таки вы странный человек, Ханов, очень странный! Помните, я на днях спросил у вас, читали ли вы Махтумкули?

— Помнить-то помню, только… Только, какое отношение Махтумкули имеет к делу Тойли Мергена?

— А то отношение, что Махтумкули всю жизнь болел душой за человека…

— Ну это уж вы слишком! — сказал Ханов и резко поднялся с места. — За кого бы ни болел душой Махтумкули, он, наверняка, не имел в виду таких, как ваш Тойли Мерген.

Впервые за весь этот день у Карлыева появилась в лице не свойственная ему жёсткость.

— Не забывайте, что Тойли Мерген коммунист! И что он состоит в одной партии с вами, — чётко и раздельно произнёс он.

Ханов не мог не почувствовать, что на этот раз секретарь райкома по-настоящему разозлился. Но это лишь воодушевило его.

— Да, я знаю, что партбилет у него пока в кармане.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что Тойли Мерген снят за семейственность, а такие…

— Вы хотите сказать, что такие хорошими не бывают? — прервал его Карлыев. — Поймите же, что за свои ошибки Тойли Мерген уже понёс серьёзное наказание. Да, человек однажды оступился, и люди сказали ему в глаза всю правду о нём. Что же дальше? Вместо того, чтобы помочь оступившемуся встать на ноги, вы намерены корить этого человека до конца его дней. Поймите, что подобная злопамятность не имеет ничего общего ни с партийными принципами, ни с простой человечностью. И раз уж вы не торопитесь, я напомню вам одно старинное предание. — Они оба сели, и Карлыев продолжал: — Когда-то в прежние времена могущественный падишах повелел доставить к себе во дворец известного поэта, горячо любимого народом. И сказал всесильный властитель поэту: «До наших ушей дошли дерзкие стихи, сочинённые тобой про твоего падишаха. За это ты сейчас поплатишься левой рукой». Через некоторое время однорукого поэта опять доставили во дворец и падишах сказал ему: «Сегодня мы проезжали по городу, и те дерзкие стихи снова коснулись нашего слуха. За это ты сейчас лишишься своей правой руки». Прошло ещё какое-то время, и несчастный поэт в третий раз предстал перед падишахом. Тот положил ему руки на плечи и сказал: «Сегодня ночью нам вспомнились твои нечестивые стихи про нашу милость. Ну, как мы теперь с тобой поступим?» Гордо глядя падишаху в глаза, поэт ответил: «Если тебе нужна моя голова, возьми её, только убери с меня свои кровавые руки!..»