Курбандурды Курбансахатов - Сто монет (роман и повести)

Гнедая покорно пошла за ним, мягко ступая по влажной земле.

Уже в седле он оглянулся, но ничего не различил в темноте.

Шатырбек сел и огляделся.

За окном занимался серый рассвет.

Шукуфе в углу расчесывала свои густые черные волосы, смотрела на него пугливо. Шатырбек вспомнил вчерашнее, молча встал, нацепил саблю, накинул халат и вышел. Сарбаз возле сарая лежал на сене и громко храпел. Дверь была раскрыта. У Шатырбека оборвалось сердце.

В сарае, прижав к груди дутар, спал Дурды-бахши. Махтумкули и Клычли не было.

Вне себя от ярости, Шатырбек ударом ноги поднял сарбаза.

— Паршивый шакал! — заорал он. — Где туркмены?

Сарбаз часто моргал, еще не понимая, что случилось.

Шатырбек бросился к конюшне. При виде его сарбаз вскочил, вытянулся.

Четырех лошадей не хватало, две стояли оседланные.

Шатырбек все понял.

— Гулам! — Голос его сорвался на хрип.

В дверях мейханы встал бледный повар.

— Я слушаю вас, мой…

Шатырбек подскочил к нему, схватил за бороду, дернул с силой. Гулам упал со стоном. Век выхватил кривую, тускло блеснувшую саблю.

— Где Махтумкули?

Гулам с мольбой смотрел на него.

— Говори!

Из мейханы выбежал Кочмурад, метнулся к ним.

Шатырбек, крякнув, полоснул его саблей. Обливаясь кровью, судорожно заводя назад голову, Кочмурад повалился на землю.

Разъяренный бек схватил свободной рукой Гулама за грудь, приподнял, багровея.

— Ты будешь говорить?

Гулам не мог отвести глаз от мертвого Кочмурада. Выбежавшие на шум сарбазы замерли. И вдруг в наступившей тишине раздался властный голос:

— Оставьте его!

К ним на взмыленной лошади подскакал Махтумкули.

Клычли проснулся первым. Небо на востоке порозовело. Легкий туман стлался над землей.

Юноша встал, потянулся.

Джават и Хамидэ еще спали. Три лошади лениво объедали кусты селина. Три… Клычли огляделся. Не было одной лошади, не было Махтумкули. И тут Клычли увидел белый листок на камне. Схватил его дрожащей рукой. «Шах-намэ» — было выведено на нем крупными буквами. А наискось, размашисто — две строчки, написанные каламом:

— Он вернулся! — не помня себя, закричал Клычли.

Юноша упал на землю и стал в исступлении колотить ее кулаками. — Джават и Хамидэ склонились над ним, не понимая, в чем дело. А Клычли твердил одно:

— Он вернулся. Он вернулся!

Потом, успокоившись, Клычли сказал:

— Я не уеду отсюда, пока не выбью на камне эти две строчки. Пусть каждый, кто проедет здесь через десять, через сто лет, прочтет их и задумается.

У развилки пыльных дорог лежит камень. Когда-то над ним росла чинара, но молния сожгла ее.

И камень, исхлестанный дождями и ветром, выглядит совсем одиноким. На его неровной поверхности видны следы надписи. Время стерло ее. Но люди помнят слова, выбитые много лет назад. Память человека крепче, чем память камня.

1959

Осенним днем 1830 года на окраине большого аула в Серахсе появился странник в белой чалме и полосатом халате. Он остановил своего осла у покосившейся черной кибитки. Желая обратить на себя внимание, странник громко кашлянул и, не дождавшись ответа, посмотрел вокруг. Глаза его увидели только старого ишака и козла, привязанных неподалеку от кибитки.

Странник задумчиво погладил белую бороду, доходившую ему до пояса. Пробормотал: «Может быть, я ошибся и это не его кибитка? Или моего друга нет дома?» И прежде чем покинуть аул, для верности крикнул:

— Эй! Есть ли в этой кибитке живая душа?

Эта кибитка, напоминающая сгорбленного старика, принадлежала поэту-сатирику Кемине, известному не только в Туркмении, но даже в Хиве и Бухаре.

Поэт был дома. Сыновья его ушли собирать колючку. Жена Курбанбагт-эдже отправилась к соседям испечь лепешки. А Кемине сидел, позабыв обо всем на свете, и размышлял. Может быть, он сочинял новые стихи.

Услышав этот окрик, поэт очнулся, протянул руку к поношенному тельпеку, накинул на плечи выгоревший желтый халат и выглянул из кибитки.