Нина Катерли - Курзал

— Вот вы, Александр Николаевич, тык ска-ать, образцовый муж, жене, стал-быть, не изменяете, это невооруженно видно и ясно, как говорится, суду без слов. А я вот — гуляю! Да! И не стыжусь. Но Таньку свою никогда не брошу, потому что семья есть семья. И зарплату, между прочим, отдаю до копейки. А шуры-муры и трали-вали к семье никакого отношения не имеют, а потому и вреда не приносят. Даже, если хотите, на пользу. Нет, серьезно! Больше чем уверен! У нас с Татьяной скандалов меньше, чем… хотя бы и у… всех, кто такой вот шибко моральный. Этот моральный с жены, если что не так — ну, по дому там, с хозяйством, — три шкуры спустит, занудит вусмерть. А если у самого рыльце в пуху, тут из-за того, кому, к примеру, помойное ведро выносить, спорить ни за что не станешь. Почему? Да потому что наблудил, вот и стараешься. Это точно. Железный факт жизни. И… в постели, если на то пошло… так ска-ать, изыскиваешь резервы. Чтоб ей чего лишнего в голову не лезло. Вот так вот!

Тогда Александр Николаевич, помнится, только хмыкнул. Смешно и противно. Всегда был убежден: мужик, бегающий на сторону, — грязная непорядочная скотина. Взял на себя определенные обязательства, изволь выполнять. Не можешь — уйди. А второй аспект тот, что бабники вообще люди ненадежные, потому что слабые, постоянно в рабстве у собственных желаний и по уши во вранье. А тогда и друга предать ничего не стоит, и сподличать. Поскольку — сопля!

Так думал Губин всегда. Ну, а теперь?..

…А как он, двадцатилетний эгоистичный идиот, осуждал собственного отца, когда отец вдруг женился полгода спустя после смерти матери! «Ты маму не любил, раз смог променять!» И понурый ответ: «Нет, Саша, до сих пор люблю и забыть не могу. Никогда, наверное, не смогу. И от тоски этой ужасной, от пустоты избавиться не могу… У тебя своя жизнь, а я… Страшно одному…»

Бабушка, мамина мать, и та заступилась: «Ты его просто не понимаешь, не способен понять по молодости. Так пожалел бы хоть!» Жалеть?! Еще чего! Родителей надо уважать, а не жалеть. Он что, дряхлый старик? Каждый обязан сам, без посторонней помощи одолевать собственные несчастья!

Так считал Губин тридцать с лишним лет назад, так думал всю жизнь. Каждому на роду написано перенести энное количество бед, от которых никуда не деться. Все теряют близких, хоронят родителей, мучаются с детьми, всем так или иначе треплют нервы на работе, все стареют, все болеют и в конце концов обречены умереть сами. Сами — никто за них этого не сделает! Довольно тяжкий груз, и природа так рассчитала, что на все на это у среднего человека должно хватить сил. На эту собственную его ношу. Запас прочности ограничен, так почему, спрашивается, кто-то все время норовит спихнуть ее, эту ношу, на другого? А я, представь, не желаю. Свои неприятности держу при себе, и чужих мне не требуется…

…Нет, конечно, если Губин перед кем сейчас и виноват, так именно перед собой.

О том, что будет, когда поездка кончится, Александр Николаевич с Лизой не говорил. Вроде бы ясно было (обоим)… он — в Ленинград, она — к себе в Москву или куда там, тут была какая-то странность: объявив однажды, что приехала из Москвы, Лиза в дальнейшем обнаруживала полное незнание города. Бог с ней, обитает где-нибудь в Серпухове, тоже как бы столица, прихвастнула, а признаться не хочет. Ладно. В гости к Лизе он не собирался, да она и не звала… Но вот вчера вечером, не отрывая глаз от вязания, вдруг сказала, что зимой, наверное, приедет в Ленинград. По делу. И замолчала. Губин тоже промолчал. А уже поздно ночью, когда она сидела в своем прозрачном одеянии, расчесывая волосы, как бы между прочим попросила: «Если вдруг соберешься в командировку в Москву, пришли телеграмму. Просто: Москва, главпочтамт, до востребования. Только заранее, за… несколько дней. Я сразу соберусь… Только заранее. Я приду».

— Куда?

— Ну… туда. Где мы встретимся. Вы… ты в телеграмме укажи — где. И время. Вот и встретимся.

«Ага. А потом поедем в номера, в «Славянский базар». Будем там видеться раз в три месяца. И так всю жизнь до гробовой доски. Как две перелетные птицы».

Губин ничего не сказал, решив перенести разговор на завтра, суховато пожелал Лизе спокойной ночи и отвернулся к стене, — и что это она не гасит ночник, хватит уж демонстрировать свои прелести!..

— Наш теплоход отходит в рейс. Прошу туристов и личный состав занять свои места, провожающих — сойти на берег. — Голос радиста был торжественным и немного грустным. На берег с теплохода никто, разумеется, не сошел — какие здесь, к лешему, провожающие?