Константин Кропоткин - Призвание - маленькое приключение Майки

Луч исчез, а ураган, научив кенгуру летать, вновь переродился в игривый покойный сквозняк.

— Эй, фью, — прошептал он напоследок, отдавая должное тете Симе.

Розовая жемчужина снова сделалась почти невесомой, а кенгуру, известная прежде как Сима, все прыгала и прыгала, добираясь до седьмого неба своего счастья.

Ей больше незачем было петь свои сиротские песни. Для них не осталось места.

С каждым прыжком кенгуру приметы бала возвращались на круги своя: переливчатые стены съезжались, гости наливались жизнью, а воздух в зале наполнялся ожиданием.

Наступил черед Примы.

Дива высилась на на янтарном троне, а лицо её светилось.

Алла Пугачева смотрела вперед. Она будто искала нужную волну, настраивалась, а может беззвучно что-то призывала…

Дива ждала.

Ждала и Майка в своем золотистом креслице.

Ждал и зал в темной глубине зала.

Ожидание сгустило пространство до невозможной плотности. «Пух», — разбежался во все стороны легкий звук. «Тра-та-та», — затрещали вдали невидимые бенгальские огни. Прима тряхнула огненной гривой — в ее волосах заскакали солнечные зайчики.

— Да! — грохнуло со всех сторон, и в тот же миг Алла Пугачева раскинула руки.

Рукава-крылья взметнулись.

Огромные тени упали на зал.

Прима запела.

Она пела так, что ее могли не слышать, а лишь чувствовать. Замерев, гости пленялись, ей поддавались, как невидимой магнитной буре, как силе полной луны, как ураганам на солнце.

Теперь Дива была похожа на глыбу льда, величественно вздымающуюся над земным и бренным. В ней было столько могущества, что голос ее легко преодолевал звуковой порог, а пение становилось больше, чем звучащим голосом. Оно представлялось обещанием новых миров, иной жизни, особого бытия…

…неизвестно, сколько длилось сверхзвуковое пение. Этого не поняла даже Майка, хотя она была, кажется, единственной в зале, кто мог не только внимать, но и видеть.

В памяти девочки остался блистательный уход Дивы. На миг вернув голосу звук, Алла Пугачева вновь вымолвила «Да!». Ее белоснежный наряд вспыхнул. Огненный обруч побежал снизу вверх. На глазах у зачарованной публики видение Примы посерело, исказилось и растаяло в тончайшую пыль, которая с тихим шепотом опала к ногам ребенка.

Вздох восхищения пробежался по залу. Церемонное сожжение свершилось.

В Майкину пользу.

Было ни рано, ни поздно, а в самый раз.

— Вольно! — объявила Майка окончание утренника.

В тот же миг бал заштормило, зашкалило. По залу побежала волна, а по стенам потянулся прохладный сумрак.

Гости спешно покидали праздник: одни таяли, как сахарная вата, другие с треском лопались, третьи валились сквозь землю, а у четвертых хватило легкости, чтобы взвиться к потолку воздушными шарами и затеряться в тамошней черноте. Обычней всех бал покинула кенгуру. Она ускакала в раскрытую дверь по дороге, как заправская гимнастка, перепрыгнув через Никифора. Он бежал навстречу. Волосы на его висках стояли дыбом, красный галстук потерялся где-то по дороге — директор спешил.

На зал навалилась темнота, оставив пятно света на лестничной площадке. Все сделалось, как уже было: колонна, стульчик, тускло-мерцающее зеркало в глубине. Ванна все также высилась и была до краев полна белоснежной пены.

Была и Прима. Одетая в домашний балахон, она сидела на стульчике возле тумбочки-колонны и читала газету. Перед ней на большой тарелке красивыми узорами были выложены колбасные ломтики и дольки соленых огурцов.

— Тебе истинного огурца или колбасочки справедливой? — осведомилась она, не отвлекаясь от листка.

— Вы? Здесь? — Майка не сумела сдержать удивления.

— А ты думала, что я сгорела в пламени искусства? — Алла Пугачева бросила на пол газету с лицом плачущего зверя на обложке и подцепила вилочкой огуречную дольку. — Это ведь так себе. Погремушки-фокусы. Цирк, — дальше она заговорила зычно, как на ярмарке. — Заоблачная всенародная артистка Зюкина-фараон совершает парад-аллё. Ромашки спортились, отпали лютики. Всем стоять-бояться…

Никифор затрясся от смеха, но не издал ни звука. Майка тоже замкнула рот на замок. Над Примами могут смеяться только сами Примы — это девочка откуда-то знала. Тяжелый занавес, обрамлявший площадку, вдруг застонал, зафыркал и, содрогнувшись, вытолкнул к ногам Дивы ногастого кругляша.

Селестин.

Парика на нем уже не было — потерял в бальной суматохе.