Марта Кетро - Хоп-хоп, улитка

История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. Тридцатого января он улетел из Москвы, а я приготовилась любить его всю жизнь.

За десять дней до отъезда я сбежала от родителей, чтобы провести в его объятиях все оставшееся время. Но особой пользы из совместного пребывания извлечь не удалось: я беспрерывно рыдала, а он от ужаса пил столько, что впервые в жизни у него начались трудности с эрекцией. Я всерьез думала, что умру — не оттого, что у него не стоит, а от горя. Впереди не было ничего, отчетливое светлое пространство до тридцатого января, а за ним только отчаяние. Я еще не умела радоваться тому, что имею, поэтому каждый из оставшихся десяти дней причинял мне невыразимую боль, от которой невозможно было отказаться, потому что боль — это все-таки жизнь, а дальше меня ожидала только смерть. Я плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на горшке, разговаривая, занимаясь любовью и запекая в духовке курицу. Как он это вынес — непонятно, все-таки он был сильный мужчина, что бы там ни говорила его жена. И вот наступил этот день, мы поехали на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Я отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась — пока ехали в машине, пока шли к остановке, пока я потом возвращалась в метро, пока ехала в электричке домой. Ну то есть я была уверена, что держусь, потому что на самом деле слезы, оказывается, лились совершенно самостоятельно. Я просто перестала их замечать, как вечный дождь. Зато чуть позже разучилась плакать на много лет вперед. Собственно, в безуспешной борьбе со слезами я пропустила самый момент прощания. Он поцеловал меня, сказал что-то вроде «до свидания, малыш, я вернусь» и ушел. Почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти, не оглядываясь, но через десять шагов я поняла, что больше никогда его не увижу, и метнулась назад («метнулась» — это очень громко сказано, на мне была огромная искусственная шуба, и снегу было по колено, но сердце мое — да, метнулось). Но он уже исчез в толпе, и я не видела, куда он ушел. Позже готова была отдать (только кто бы взял?) несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный — из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить спокойствие? В любом случае ничего этого соблюсти не удалось, я, как клушка, бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, забыть невозможно — столько на нем было понимания-насмешки-сочувствия и «где мои семнадцать лет».

Через два месяца слезы закончились, еще через четыре месяца я вспомнила, что есть нужно каждый день, еще через полгода перестала болеть, лет через пять влюбилась снова. И только тогда опять научилась плакать.

И до сей поры сожалею, что не отпустила его ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Искусство любить, которому я продолжаю учиться, пока свелось для меня к следующему простенькому закону: нужно принадлежать любимому существу всецело, пока оно рядом, но прощаясь — проститься навсегда. «Во-первых, это красиво…»

Душа моя, ты мне приснился. Мы оказались в какой-то жаркой стране, был у нас всего один день, и я уже знала, что разлюбила тебя. Но я ждала столько лет, что глупо было не повидаться. У тебя есть работа, связанная с водой и степью, и я пришла в твой дом, где деревянные стены и сизая полынь у порога. Ты оказался молодым, как в тот год, когда я тебя любила. Мы обнялись и поняли оба, что никого ближе у нас нет. Тебя ждала девушка, моложе и любимей, чем я, а меня — мужчина, старше и интереснее, чем ты (а звали его так же, Тим, но у нас с ним все было впереди). Они ждали нас, они — наше настоящее, а мы все не могли оторваться друг от друга, потому что только вместе не были одиноки. Ты обещал… обещал — что? ведь незачем возвращаться ко мне, но ты все говорил: «Я сейчас уеду, но потом позвоню, через год, через полгода я…» И все это не имело никакого смысла. Счастье для нас — «в будущем году в Иерусалиме».

Мы были обречены, и выбор только за тем, носить ли тоску внутри или снаружи: по отдельности у каждого из нас интересная и насыщенная жизнь, но души наши, моя и твоя, оставались одинокими. Вместе же нас не ожидало ничего, кроме неодиночества. (Во снах ведь возможно только «всегда» и «никогда».)

Поэтому я вышла из дома и опустилась без сил на бетонные ступени. Солнце садилось, передо мной текла река, и твоя работа была в том, чтобы лить в нее мутную воду из трубы. А я тебя не любила.

Ты вышел на крыльцо (хотя не должен был), взял меня за руку, и мы вместе прыгнули с берега. Я успела крикнуть: «Я плавать не умею», и сердце перевернулось от прохладной сине-зеленой воды.