Алексей Ильин - Время воздаяния

…Все же до меня доходили и кое — какие слухи о моем… за многие годы, которые я был им, я понял, убедился, что облик и судьба, доставшиеся ему — и есть судьба и облик пророка : не предсказателя будущего, как ошибочно стали полагать со временем, но — провозвестника. Знаю, что обе революции принял он с мужеством, как должное, хотя и не ждал от них ничего особенно хорошего для себя и своего сословия; служил даже в каких — то комиссиях, расследовавших дела министров временного правительства, написал книгу об этом впоследствии; выступал со стихами, был кумиром тогдашней молодежи… Только неожиданные провалы памяти преследовали его и заставляли тревожиться друзей и родных.

Революция отплатила ему, как и всегда платит она своим вестникам — лишила всего в страшную гражданскую войну, зимою оставив околевать их с женой без дров, в продуваемом ветрами дощатом домике, впроголодь; это окончательно подорвало его здоровье, совершенно, следует сказать, железное, сопротивлявшееся столько лет почти намеренному уничтожению. В последние месяцы он, говорят, сделался совсем невменяем, буен, что при его огромной, сохранившейся почти до конца физической силе было опасно, он в ярости крушил мебель, однажды ни с того ни с сего вдребезги разбил гипсовый бюст — обожаемого им в молодости Платона, кажется — который он тщательно берег и всю жизнь везде возил за собою.

Когда он скончался, ему шел сорок первый год. « Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы кучка молодежи » — написал он в дневнике за десять лет до этого; последнее предположение оказалось совершенно верным.

Конечно, я знаю, все это никому не нужно — никто из тех, кто мог бы понять здесь что — нибудь, уже никогда не станет этого читать, а тот, кто станет — так ничего не поймет, вернее поймет по — своему, поймет совсем не о том, о чем я пишу здесь, станет искать своего собственного смысла — возможно — более глубокого и важного, но, конечно же, не найдет его во всех этих словах, во всех этих попытках высадить в открытый грунт то, что выросло без спросу в темных подвалах души, выросло нелепыми и тщедушными белесыми побегами, мучительно пробиваясь — даже не к свету, а к тому представлению о нем, что залегло некогда в клеточную память всех живых существ — даже столь безобразных и никчемных.

Но… Неужели же их безобразность не дает им права хоть на какую — то жизнь, пусть и неправильную с чьей — то точки зрения? неужели никчемность их такова, что без них можно свободно обойтись? — а для этого подвергнуть их уничтожению по чьей — то прихоти, или пусть даже разумно разработанному плану — чтобы освободить место под что — то другое, полезное? Неужели же сам факт их существования не говорит, что по отношению к ним также может проявляться милость — ну хотя бы тем, кто их создал?

И вот — никчемность их? Кто ее определял, кто проверял? Скажем, вот — луг: цвели на нем незаметные луговые цветы, росли травки, высились заросли таволги, льнянки, кипрея. Но пришел земледелец, и распахал луг, и посеял пшеницу, и сразу — заметим: сразу — всё, что долгие годы каждой весною взрастало там, зеленело, цвело некрупным, но такими радостным для глаза цветом, приносило семена, разносимые ветром, вдруг стало — сорняк, подлежащий выпалыванию и уничтожению, чтобы не заглушил, не погубил он таким трудом лелеемый земледельцем урожай — от которого (также заметим), быть может, зависит самая жизнь его и его семьи, жены, деток малых… Кто возгласит слово справедливости, рассудит их всех? — земледельца и жителей того уголка, в который пришел он и — раз навсегда разрушил там годами сложившуюся жизнь, изменил полностью, необратимо — долго после его неизбежного ухода будет восстанавливаться земля, изгоняя и вырождая чуждую ей пшеницу, зарастая вновь диким разнотравьем — да только никогда уже не станет она прежней, никогда не вернется ее заповедная чистота и нежность.

Собственно — все это до такой степени бессмысленно и не нужно, что я даже и не понимаю толком, зачем я это пишу, я просто расставляю слова — какие еще помню — в определенном порядке, играю ими, чтобы хоть на время отвлечься от бессмысленной, неведомо откуда взявшейся, неведомо каким ветром принесенной боли, пожирающей мою душу изнутри. Я будто перебираю камушки, и ракушки, и какие — то щепочки на песчаной отмели, выстраиваю из них неведомо что означающие узоры, лабиринты, в надежде уйти когда — нибудь в них, уйти без следа, без возврата, как уходит взгляд в бесконечные витки спиральной раковины обыкновенной прудовой улитки, выброшенной на берег и каким — то чудом еще не раздавленной грубым рыбацким сапогом или нежной сандалеткой школьницы, вышедшей искупаться в теплой после дневного жара воде, отдаться в объятья, ласковые, как не будут уже ласковы в ее жизни ничьи объятия — любви ли, сочувствия ли.