Алексей Ильин - Время воздаяния

« Происходит окончательное разложение литературной среды , — записал я тогда в дневнике. — Уже смердит ».

Все это вместе развратило меня душевно: я почувствовал нарастающий день ото дня какой — то мертвый бессмысленный цинизм и вместе с ним снова стал чувствовать в груди холодную пустоту.

« Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? » — спрашивали меня иногда — « Всегда смотрю, — отвечал я. — Женихом был — смотрел, был влюблен — смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ ».

Глаз и губ… Сила человеческой натуры такова, что — не предполагая, а зная — полную безнадежность этого, я все же искал их: результатом были два романа, вначале, казалось, обещавшие новое счастье, но оконченные просто усталостью.

« Бабье, какова бы ни была — 16–летняя девчонка или тридцатилетняя дама…»

Усталость — вот, что стало сопровождать каждый мой день, усталость — невидимая окружающим, но ощущаемая мною, так же ясно и остро, как тяжесть холодной толщи вселенских вод, когда — то данная мне в испытание, мгновение которого показалось мне тысячелетием. И врач, осматривая меня, качал головою и говорил: «Вам, батенька, отдохнуть бы нужно, на воды… А то от горячительных у вас нейрастения развивается…» Я слушал его, но думал: «Зачем? Зачем мне теперь все это — что изменится, если я стану ездить на воды, следить за здоровьем — ради чего? Чтобы продлить свою ежедневную никому не видимую пытку еще на пять, а то и десять лет?» Для вида я соглашался, брал какие — то рецепты, совал деньги… Но продолжал жить, как жил, понимая, что медленно умираю. Это было мне хотя бы привычно.

…Я бросил, оставил его навсегда, этого великого и несчастного — во многом по моей вине — поэта — рыцаря его Прекрасной Дамы, ясновидца и наивного глупца, одним из последних открывшего небо и одним из первых — преисподнюю, оставил его медленно и незаметно умирать в лучах осенявшей его славы, какой мало кто знал из его современников, умирать от чувства стыда и бессилия, от крушения его наивных, но прекрасных юношеских надежд на обновление мира, которое, свершившись, не оставило в этом новом мире места для него самого, умирать восхваляемым врагами и проклинаемым прежними друзьями, однако никем из них не понятым и не оцененным до конца; быть может, только лишь я был его единственным настоящим другом, каждый вечер отражавшимся в его стакане, но нити судеб наших, когда — то волею капризного случая сплетенные воедино, расходились теперь навсегда и ничто уже не могло удержать их — даже протянутые рядом, они теперь шли — врозь.

Как — то ночью я встал, стараясь ничем не потревожить его тяжелый похмельный сон, ни одна половица не скрипнула под моею ногой, ни одна хрустальная подвеска в лампе не звякнула, обнаружив исход мятежного духа, еще недавно его населявшего; я несколько мгновений глядел на бледное, одухотворенное уже не мною лицо, пепельный нимб, окруживший широкий умный лоб, крепко сжатые губы. Затем тихо вышел — только женщина, дитя земли, которой он принес такую щедрую и такую жестокую в своей ненужности жертву, которой так и не суждено было исторгнуть из своего лона продолжение старого своего мира, поднялась на локте и на мгновение воззрилась на меня из другого угла: я сделал успокаивающий жест — и она поверила, закрыла снова глаза, откинулась на подушку, разметав по ней свои волшебные волосы, и затихла, приняв меня за сновидение. Я осенил ее знамением — она ведь любила по — своему этого сумасшедшего, который принес ей столько горя, и которого сама же она нечаянно погубила в березовой роще, однажды в июне, много лет назад.

Вскоре последовали события: революция, и последующий полный разброд общества и государства, чудовищная, невиданная дотоле война и новая революция, однако ко всему этому я уже был совершенно непричастен, совершенно. Меня не стало, я растворился в этом полубезумном народе; когда я проходил по улице, или сидел где — нибудь на обочине, меня никто не замечал, так — иногда какая — нибудь сердобольная старушка бросит пятак «на водку», или кусочек хлебушка; ни в том ни в другом я не нуждался, но благодарил, низко кланялся, поскольку понимал, что пятачок — то, может, не последний, но и — не лишний. Только собаки, скоро чующие всякую чертовщину, скалили на меня зубы, но тоже — так, скорее для острастки: не забывайся, мол, кто ты есть.

Лишь однажды, пожалуй — сразу после очередной революции — проходя как — то кривой бедноватой улочкою, заслышал я женский плач и причитания; подойдя — по неосторожности — ближе, я увидел двух женщин: помоложе и постарше — над телом, вероятно, только что покончившего с собою студента — это было модою в тот год; лужица крови расплывалась из — под виска. Та, что помоложе, рыдала, и кричала (именно ее голос я услышал издалека): «Зачем, зачем теперь все это? Ну пусть, пусть было бы так, но он бы — жил! Жил! Может, еще написал что — нибудь… — (видимо, был поэт). — А пусть бы даже и нет, но зато — жил! » — и колотила маленькими кулачками в грудь старшей. Старшая только отталкивала ее руки, и молча, с ненавистью глядела на плачущую. «Пойдем, брат, — сказал я студенту, — здесь нам больше делать нечего» — и мы ушли, оставив женщин ссориться над бездыханным телом. И вот тут какой — то небольшого роста сухонький господин, с удивленными детскими глазами и маленькими черными усиками под носом, встреченный нами, когда мы уже выходили к набережной — вдруг взглянул на нас внимательно и, ничего не сказав, уступил дорогу: — пожалуйте — с, мол. Я вспомнил его потом: встречал раза два в редакциях — тоже был поэт.