Алексей Ильин - Время воздаяния

Воплощение. Вот чем я был, вероятно: воплощением самого ответа, который так старался найти — именно поэтому он мне и не давался; я не мог охватить его сознанием, как не мог физическим взором увидеть себя изнутри. Как оптическое стекло, я пропускал сквозь себя свет, не задерживая его и не сохраняя его для себя — я служил какой — то неведомой мне, существовавшей, вероятно, задолго до моего появления цели, и способность к ее осознанию и даже потребность в этом только мешала бы ее исполнению.

«Да, — уловил я наконец эту первую связную мысль, — но так было до моего — быть может, безумного, как я теперь начинал понимать, поступка — пока я из какого — то странного каприза не покинул место, положенное мне от рождения, не двинулся неведомо куда и зачем… Сохранилась ли эта цель теперь? Отправилась ли она вместе со мною в это бесцельное по самой своей сути путешествие, или осталась там — с покинутым теперь исполинским каменным телом, которое все продолжают еще, вероятно, принимать за меня самого?»

Ответ, конечно, следовал из самого этого вопроса, но все же я, впервые в жизни пугаясь , стал пытаться увидеть край, который меня окружал — под своею рукою: почувствовать, что я управляю им и питаю его — и ничего, конечно же, у меня не получилось из этого. Я почувствовал лишь глухую пустоту огромного иссохшего пространства вокруг себя, бесприютность обретающихся на нем людей, я почувствовал себя совершенно чужим здесь, ровным счетом никому не было до меня дела, да и не знал о моем здесь появлении почти никто — хотя так даже никогда и не бывает. Да и сам я… Да и мне самому не было ровно никакого дела до этой земли, до людей, что прозябают на ней волею каких — то бесконечно чуждых мне судеб, я не испытывал к ним ни любви, ни вражды, ни интереса; я не испытывал никакого желания ни владеть ими, ни давать их жизни силу, или радость, или — цель …

Круг замкнулся. Далее обманывать себя стало невозможно.

«Цель!» — заревел я, обратив лицо к небосводу, вкладывая в этот свой рев остатки сил. Солнце немедленно зашипело двумя раскаленными прутьями у меня в глазах и я принужден был зажмуриться. «Цель! Я потерял ее! Я не знал раньше, в чем именно она состояла и тем более не знаю теперь — ведь не в том же, чтобы обеспечивать простейшие потребности существ, случайно оказавшихся рядом со мною — для этого достаточно полей и земледельцев на них, пастбищ, полных пасущегося на них скота, рек и ручьев, сколь бы маловодны или скудны они ни были! Цель! — великие небеса, что мне делать? — мне никогда не найти ее теперь самому!» Но великие небеса молчали так же равнодушно и глухо, как и все пространство вокруг меня, и лишь солнце в зените буравило мне мозг через зажмуренные, но такие слабые и тонкие человеческие веки; слезы выступили у меня на глазах, потекли по щекам, и, размазывая их по грязным щекам, я пал на землю.

Я почувствовал — более ничто не дает мне сил и жизни, что были у меня прежде, я более ничего не могу, совсем, ничего: «Назад… — хрипел я ослабшим горлом, — назад, может быть, я смогу вернуться к своему предназначению — пусть я его не знал раньше и не понимаю теперь — быть может, мне вернется моя цель, какова бы она ни была, и я снова смогу веками лениво лежать, осыпаясь каменной крошкой, но никогда не разрушаясь до конца, потеряв свои первоначальные черты, но внутри по — прежнему могучий и покойный как и в самом начале…» — «В самом начале — чего ?» — будто насмешливо спросил меня какой — то голос. Я с трудом приоткрыл слипшиеся веки и, насколько мог, огляделся. Но никого рядом со мною конечно же не было, только неподалеку собирались уже какие — то черные птицы, с интересом поглядывая на меня и ожидая, когда можно будет поживиться моей мертвою плотью.

Это не то, чтобы придало мне сил, но вызвало, по крайней мере, слабый протест. У меня не было сил подняться, и я просто пополз назад — туда, откуда в безумии своем, вероятно, охватившем меня, ушел в свое далекое и, как оказалось, бесцельное путешествие; я решил вернуться, надеясь обрести вновь что — то неведомое мне, что даст мне покой и придаст смысл моему существованию. Сначала мне казалось, что мне это удастся, пусть даже медленно и мучительно, но мало — помалу силы окончательно оставили меня, и я наконец замер неподвижно, уткнувшись лицом в песок.

Так я лежал, неподвижно, уткнувшись лицом в шершавую поверхность вытертого ковра у себя в комнате, совершенно лишенный всяких сил и даже каких — либо мыслей: быть может, я просто устал, был болен, или, возможно, слишком пьян — я не мог этого понять, и мне это было безразлично. Мне было холодно каменным холодом пола под ковром, но я не мог даже пошевелиться и вползти обратно на койку, с которой скатился в мучительной судороге, терзавшей меня по временам, когда сквозь непрочную, наспех возведенную защиту из будто бы спасительных утешений здравого смысла, проникало в мой мозг осознание того факта, что мне нечем более да и незачем существовать, держась за расплывчатые контуры повседневности, хватаясь за них, как за смутно видимые из — под воды косы ивы, в тихом безумии опущенные ею в медленные и печальные струи лесного ручья. Хуже всего было то, что и прекратить это свое бессмысленное и бесцельное по сути своей существование я не мог: не знал — как; даже — в сковавшем меня мало — помалу оцепенении мысли — не понимал этого, да и к тому же подозревал, что мне это просто не удастся в любом случае, что бы я не измыслил. Меня томила жажда, мне хотелось пить, нестерпимо, но даже подумать, чтобы дотащиться до кувшина с водой и напиться, было немыслимо; в то же самое время мне мучительно хотелось в туалет, и изумление от сочетания этих двух противоречивых желаний заполняло весь объем моего в ту минуту скудного сознания.