Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

А ее частица! Теперь она носила не только обручальное кольцо — она носила еще и частицу! Конечно, ее датчанин потешался над ней, когда она требовала, чтобы ее называли баронессой, предваряя ее фамилию частицей «фон». Он твердил, что только что полученное им от государства звание кавалера представляет собой почетное отличие, а не жалование дворянства.

— Гм, если они произвели тебя в кавалеры, значит я кавалерственная дама, и никто не помешает мне добавить к моей фамилии отсутствовавшую прежде благородную частицу.

Порой у нее возникало желание встретиться с новыми людьми — просто чтобы продемонстрировать свой успех. Публика… Вот чего ей здесь недоставало. Разумеется, ей очень нравился приличный и чистенький город Копенгаген с его красными домами, но это не Вена! Улыбающиеся спокойные люди жили неспешно, занятые поглощением пива и лаканием простокваши.

«Не жалуйся и будь благодарна за то, что имеешь», — приказала она себе.

Она испытывала не скуку, а какую-то вялую апатию, из которой ее ничто не могло вывести. Возможно, причиной тому послужило то, что она перестала злоупотреблять кофе (это была последняя вредная привычка, оставшаяся у нее от прежней жизни)? Тогда, с ее богемным вертопрахом, у них в любой момент что-то могло случиться: самое плохое или самое хорошее, но всегда что-то происходило. Теперь же дни тянулись, неотличимые один от другого. Приятные, но неразличимые. Прогулка, чтение, карты. Все вместе скорее наводило тоску, нежели раздражало. Впрочем, если такова цена богатства, знатности, стабильности…

Она вздохнула и присоединилась к беседующим в салоне гостям.

— Перворазрядный музыкант, наилучший! — восклицал ее супруг, стоя в окружении мужского общества.

«Опять? Это становится невыносимо. Он не только, едва проснувшись, заставляет меня говорить об этом, но и по вечерам разглагольствует на ту же тему. Мы живем втроем. Куда бы я ни направилась, со мной двое моих мужей: первый, о котором со мной говорит второй; и второй, который говорит со мной о первом».

Размахивая руками, дипломат настаивал:

— Копенгаген обязан открыть его для себя. В Копенгагене должны исполняться его произведения.

«Бедняга! Он пытается убедить людей купить принадлежащие мне партитуры. Очень любезно с его стороны, и, когда у него получается, это приносит мне какой-то доход. Разумеется, он старается больше для меня, чем для себя, но сейчас, с тех пор как его повысили, а его жалованье возросло вчетверо, он мог бы не утруждать себя так».

— Слушая его музыку, — продолжал он, обращаясь к покорной аудитории, — понимаешь, что этот человек был каким-то ангелом.

«Что он говорит? Я в жизни не встречала ни большего хама, ни большей свиньи. Ангел? Похоже, он не заметил, какой у этого ангела член… Так что ангел только и думал, что развратничать».

— Да, — говорил ее датчанин, — совершенно очевидно, что его вдохновлял Господь. Возможно, его ухо напрямую улавливало то, что ему шептал Создатель.

«Что за олух! Мой первый использовал семь нот, чтобы воплотить Иисуса, грешника, любовницу или неверную жену. Вот и вся техника. Трюки музыканта».

— Я, пока не отказался от этой привычки, в юности имевший несчастье кропать скверные стишки, могу отличить гения, уж вы мне поверьте. Дамы и господа, этот человек сочинял очень хорошо.

«Болван! Прекрати говорить о нем, ты выставляешь себя на посмешище. Может быть, сочинял он неплохо, но как он меня трахал!»

И, поперхнувшись, что многие приняли за сдерживаемое рыдание, вызванное воспоминанием о покойном супруге, она вернулась на террасу.

Расставив ноги и откинувшись на кожаную спинку кресла, она вот уже полчаса сидела перед пюпитром с пылающим лбом, пытаясь противиться очевидному. Однако перед ней были явные доказательства.

Без сомнения, ее второй муж описывал жизнь первого.

Писал биографию… Так вот чем объясняется его непрестанная многолетняя деятельность, вот почему он забивает их жилище газетами, журналами и программками, складывая их стопками; вот зачем он вступил в переписку с теми, кто знал музыканта, даже с этой змеюкой — ее золовкой (что она, кстати, запретила ему делать). Наверное, именно поэтому ему так нравилось беседовать с ней о прошлом. Какое предательство! А она-то верила в сердечное любопытство любовника, жаждущего узнать все о юности своей возлюбленной. Писатель в поисках материала попросту воспользовался ею.

Другой… всегда другой… Мертвый, он занимал гораздо больше места, чем живой.