Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

И тогда я подошел к нему. Зачем? Не знаю… К тому же всем было известно, что не стоит приближаться к границам лагеря. И все равно я подошел.

При виде меня пес завилял хвостом и улыбнулся мне во всю пасть. Я подходил все ближе, и его эйфория усиливалась. Он уже пританцовывал на месте.

Не раздумывая, я слепил снежок и бросил ему через проволоку. Он с восторгом метнулся, подпрыгнул, поймал снежок, раскрошил его в зубах, возмутился, потом обернулся ко мне, весело повизгивая, явно довольный. Я бросил еще снежок и еще. Он кидался, подталкиваемый какой-то невидимой и непреодолимой силой, упиваясь бегом, вертелся, кувыркался, весь — движение.

Я опустился на землю, коленями в снег, согнулся пополам. По щекам потекли слезы. Горячие. До чего же это было хорошо… Наконец-то заплакать… Как давно я не плакал? Как давно не испытывал никаких чувств? Как давно не был человеком?

Когда я поднял голову, пес сидел, угревшись в своей теплой меховой шубе, и смотрел на меня вопросительно, встревоженно.

Я улыбнулся ему. Он навострил уши, ожидая подтверждения. Его поза означала: „Так я тревожусь или нет?“.

Я плакал все сильнее, но продолжал улыбаться. Для пса это не было внятным ответом.

Я подался ему навстречу. Он радостно заскулил.

Когда мы оказались в метре друг от друга, он попытался, тоненько взвизгнув, просунуть морду сквозь колючую проволоку. Наклонившись, я ощутил ладонью его теплое дыхание, потрогал мягкий влажный нос. Он целовал меня. И тогда я заговорил с ним, заговорил, как никогда не говорил ни с кем в лагере.

Что я ему сказал? Что я благодарю его. Что он заставил меня смеяться, чего не случалось со мной уже год. Что, главное, он заставил меня плакать и эти слезы были слезами радости, а не печали. Он тронул мое сердце, приветив меня после солдат. Я не только не ожидал, что он мне обрадуется, — я думал, он и не заметит меня. Я привык быть прозрачным, никто не обращал на меня внимания. Для нацистов я принадлежал к низшей расе, моим уделом была смерть или работа до смерти. Я был ниже его, пса, потому что солдаты любили животных. Когда он выразил мне свою радость, я снова стал человеком. Да, посмотрев на меня с тем же интересом и с тем же нетерпением, что и на охранников, он вернул мне человеческий облик. В его глазах я был человеком, таким же, как и нацисты. Вот почему я плакал… Я позабыл, что я человек, ни от кого больше не ждал человеческого отношения, он вернул мне мое достоинство.

Радуясь моему голосу, он уставился своими глазами цвета красного дерева в мои, морда подергивалась в гримасках то одобрения, то порицания. Я был уверен, что он понимает, о чем я говорю.

Немного успокоившись, я заметил, до чего он худ, было видно, как ребра ходят под кожей, кости выпирали отовсюду. Ему тоже не хватало самого необходимого. А он, несмотря на это, мог беспечно играть…

— Ты голоден, да, мой хороший? Я бы хотел тебе помочь, но у меня ничего для тебя нет.

Пес поджал пушистый хвост. Он был разочарован, но не обиделся на меня. Его глаза смотрели все так же доверчиво. Он надеялся на чудо, убежденный, что я способен творить чудеса. Он верил в меня.

Представляешь себе, Миранда? В этот день я, дравшийся за черствый хлеб, я, обыскивавший мертвецов в поисках крошек, за обедом я завернул часть своих бобов в тряпицу и отнес их ему.

При виде меня его хвост заходил ходуном, спина завибрировала. Эти несколько часов он не сомневался во мне. Его радость тем более тронула меня, что я его не разочаровал. Я высыпал бобы за проволоку. Он бросился на них. В четыре секунды мое сокровище было проглочено. Он поднял морду: „Еще?“ Я объяснил ему, что больше у меня нет. Он несколько раз облизнулся и, кажется, кивнул, приняв мое объяснение.

Я убежал со всех ног. Припустил быстрее, услышав, как он скулит. С бешено колотящимся сердцем добежав до барака, я уже ругал себя, что рискую жизнью из-за какого-то пса, лишаю себя еды, подхожу к ограде. И все же, почти невольно, я принялся напевать. Мои соседи так и вздрогнули.

— Что это с тобой?

Я рассмеялся. Уверившись, что я сошел с ума, они отвернулись от меня и занялись своими делами.

А моя душа пела громче, чем мои растрескавшиеся губы: я осознал, что пес принес мне счастье.

И вот каждый день, пользуясь этим неожиданным простоем, я убегал кормить его.

А через неделю лагерь освободили советские войска.

Признаюсь: никто из нас не смел в это поверить! Конечно, были кое-какие признаки еще до прихода русских — уходили солдаты, сцеплялись между собой „капо“, слышались топот и шум машин по ночам, — но, даже увидев воочию освободителей с красными звездами, мы мялись в нерешительности. А вдруг это ловушка? Извращенный ход нацистов? Пехотинцы в длинных шинелях с изумлением или даже с отвращением растерянно смотрели на нас; наверно, мы больше походили на призраков, чем на живых людей…