Павел Санаев - Хроники Раздолбая

— Почему ты не родила меня Барракудой? — обращался он к мысленному образу мамы. — Тебе трудно было найти крепкого мужика, чтобы я пошел в него, а не вырос глистой в шестьдесят килограммов? Трудно было отдать меня в детстве на какое-нибудь дзюдо или самбо?

— А ты! Ты не мог отправить меня в правильный пансионат, как папа Мартина, чтобы у меня появились нужные знакомства? — выл он, укоряя дядю Володю. — Зачем было отправлять меня в идиотский «Орленок»? Чтобы я «не испортился»? Ну и зачем я теперь такой «непорченый»? Что я могу делать в этой соленой воде? Что ты сам теперь можешь?

За упреками к родителям посыпались упреки к себе. Перед глазами Раздолбая парадом прошли все его непобеды — заброшенные отжимания от пола, несобранный истребитель «Фантом», тщетная попытка написать книгу, скомканные листы с конскими мордами… Раздолбай осознал, что за всю жизнь не довел до конца ни одного дела, ничего по-настоящему не умеет, ничего не знает. Мартин и Валера с легкостью вплетали в свою речь каких-то Растиньяков, Танталов, Гумберт-Гумбертов — что это все такое, вдруг этого стыдно не знать? Он отстал навсегда, и от убийственного клейма на стене ему никуда не деться. Так пусть же ему будет хуже, раз он такой слабак и бездельник! Пусть он получит заслуженное!

Миша станет солистом в Италии, Валера — банкиром в Гамбурге, Мартин будет владельцем поездов, а он получит надпись «неудачник» на стену, потому что не может даже на массажиста выучиться, не имея сил продать чужие кассеты.

Раздолбай снова мысленно потянулся к предохранителю на сердце. Он пытался вырвать его с мясом, расшатывал, но чувствовал, что от этого лишается жизненных сил и словно истончается. Получалось так, будто жизнь была бензобаком с высоким уровнем топлива, и, расшатывая предохранитель, он создавал в этом баке течь, отчего уровень уменьшался, отнимая у него уверенность, что он будет жить долго.

— Почему?! Господи, ну почему я даже этого не могу сделать?! — невольно спросил он, удивляясь, что обращается к тому, в кого больше не верит, и спрашивает о том, чего адресат обращения никак не сможет одобрить. — Почему? Почему?!

— Потому что я не позволяю тебе, — ответил тот самый голос, который он просил заглохнуть и никогда больше не появляться.

«Опять это раздвоение сознания, опять психоз! — испугался Раздолбай так сильно, что вскочил с дивана и забыл про свои слезы. — Молчи! Не хочу опять „Бога“ в голове, из-за которого буду сходить с ума!»

Раздолбай закружился по комнате. Он чувствовал, что голос, который привел его однажды к самой сильной душевной боли, снова овладевает им.

— Ты не Барракуда и никогда им не будешь, но это не единственный путь, — твердо и даже сурово заговорил голос. — У тебя есть дело, способности, которым ты никогда не уделял должных усилий. Ты сам думал когда-то, что если бы рисовал столько, сколько играет на скрипке Миша, то у тебя получалось бы намного лучше. Если бы ты приложил к своему делу десятую долю его труда, то нарисовал бы «Тройку» так, что она могла бы выиграть конкурс, но ты бросил, едва начав. Ты еще не проиграл жизнь, но у тебя остался единственный шанс — картина, которую ты придумал. Ты попробовал и увидел свое бессилие — научись! Забудь про массажные курсы. Пойди к своему педагогу по мастерству, договорись об уроках.

— Чем я буду за них платить? На что жить? — вступил Раздолбай в диалог, не в силах заглушить голос и снова допуская, что общается с высшей силой.

— Продай магнитофон.

— Это самое дорогое, что у меня есть!

— Самое дорогое — это жизнь, которую ты почти проиграл и за которую должен дать последний бой. У тебя нет на эту битву двадцати лет, есть три года до конца учебы — время пошло. Ты должен нарисовать картину, которую придумал, настолько хорошо, насколько возможно. Массажные курсы отвлекут, не позволят сосредоточиться, а ты должен выжать все, на что способен. Если продашь магнитофон, этого хватит на целый год собранного труда, учебы и частных уроков.

— Лучше я продам свои кассеты, а не чужие, и окончу курсы на эти деньги, — нашел выход Раздолбай.

— Эти курсы не для тебя. Пойдешь на них — сломаешь руку, — пригрозил голос.

— Психоз, психоз! — запаниковал Раздолбай, пытаясь прогнать пугающую мысль, но чем активнее он ее гнал, тем отчетливее слышал внутри себя — сломаешь руку, сломаешь руку, сломаешь руку.

Раздолбай запротестовал, не желая, чтобы голос навязывал ему свою волю. Он пытался убедить себя, что это самовнушение, и если он сам себе внушил страх сломать руку, то сам же может и «развнушить», но ничего не получалось. Голос набрал такую мощь, что противостоять ему он был не в силах и понял, что ходить на курсы не сможет. Даже если с ним ничего не случится, он будет жить в постоянном страхе, ожидая, что сломает руку, и в конце концов захочет сломать ее, потому что лучше ужасный конец, чем ужас без конца.