Павел Санаев - Хроники Раздолбая

Верить в Бога было приятно. Раздолбаю нравилось, что у него есть всемогущий покровитель, мудрые советы которого он слышит внутри себя, и он готов был выполнять эти советы с полным доверием. Но покровитель шепнул, что советов пока достаточно, и умолк где-то под сердцем, оставляя его с Дианой один на один.

— Идем в вагон-ресторан? — предложил Раздолбай.

Ужин под стук колес соединил их в первом доверительном разговоре. Если раньше Диана лишь скупо отвечала на вопросы и смеялась над шутками, то теперь она расспрашивала его о жизни и словно хотела понять, что за человек ее увез. Он рассказывал про учебу, живописуя, какие придурки учатся с ним на курсе и как выгодно он от них отличается; нахваливал свой кассетный бизнес, посмеиваясь над пионерами, клянчащими вожделенные записи; говорил, что собирался рисовать в издательстве, но теперь сомневается в этом, потому что два десятка записанных кассет приносят больше, чем недельный труд любого художника.

— Любой художник и хороший художник — большая разница, — сказала Диана так назидательно, словно по умолчанию относила его к «любым».

— Я мог бы стать хорошим, — заступился он за себя и предъявил в доказательство фотографию написанного для отчима портрета.

Ему не нравилось считаться в глазах любимой девушки посредственностью даже в таком деле, которым он собирался пренебречь, и он хотел показать, что мог бы достичь в этом деле высот, если бы не выбрал более выгодное занятие.

— И ты считаешь, что писать кассеты лучше? — удивилась Диана, оценив портрет Достоевского.

— В любом случае — выгоднее.

— Не знаю… Я не могла бы восхищаться человеком, который пишет кассеты. Это пусто — ни труда, ни умения… Меня восхищают такие люди, как Миша. Я сама музыкант, знаю, что такое каждый день горбатиться за инструментом, но столько заниматься, как он, — надо быть Титаном.

— Ну, я же не завязываю с рисованием совсем, — заюлил Раздолбай, досадуя, что Диана говорит почти как дядя Володя и вот-вот устроит ему воспитательную беседу. — Кассеты писать, между прочим, не пустое дело. Нужно искать клиентов, писать списки… Но ты права, конечно, рисовать сложнее, так что в Мишиной шкуре мне тоже бывать приходится. Ну, а ты? Хочешь давать концерты, как он?

— Не знаю, не уверена. У меня впереди такие перемены в жизни, что сейчас нельзя ничего загадывать.

— Какие?

— Не важно… С тобой еду. Зачем ты меня вообще увез?

— Хотел пригласить на отличный спектакль.

— Не ври.

— Правда.

— Неправда, и любую неправду я вижу. Кто так приглашает? Запихнул в вагон, в чем была! В Москве, наверное, холод, а на мне сарафан марлевый. Хорошо, мама косметичку дала. Мама у меня ничего, да? Знает, что дочке в первую очередь надо — дезодорант и косметичка. Зачем это все? Что ты от меня хочешь?

Доверительный разговор превратился в допрос, и Раздолбай стал невольно оправдываться.

— Мне было с тобой хорошо, не хотел расставаться.

— А сейчас тебе хорошо со мной?

— Да.

— Опять врешь.

— Почему?

— Потому что ты напряжен, как на экзамене. Со мной многие так общаются, и я даже не понимаю, ради чего люди себя мучают. Только Андрей со мной абсолютно свободен, и поэтому ближе всех.

Раздолбай чуть не ляпнул «посмотришь спектакль — вернешься к своему Андрею», но внутренний голос остановил его и подсказал, что отвечать.

— Андрей — парень свободный, захотел — в поход ушел, — заговорил он, словно под диктовку. — Конечно, я напряжен! Не каждый день увожу девушек с одной косметичкой. Думаю, во что тебя в Москве одеть, чем развлечь до спектакля. Но почему ты решила, что я от тебя чего-то хочу? Я тебе говорил, в жизни важны яркие приключения, а что может быть ярче такой спонтанной поездки? Было бы лучше, если бы ты сидела в день рождения дома, Андрею названивала? У него в байдарке телефона нет.

Диана слушала с таким удивлением, словно он говорил именно то, что она хотела, но не предполагала от него услышать.

— Давай не будем обсуждать, плохо или хорошо то, что я увез тебя. Это уже случилось, будем лучше думать, как провести это время весело. Еще по бокалу шампанского?

Ее согласие он счел капитуляцией. После нескольких глотков у них в крови вскипели пузырьки, оставшиеся от выпитой раньше бутылки, и разговор снова стал доверительным. Раздолбаю казалось, что они становятся ближе, но вместо радости он ощущал приближение панического ужаса. Подобное чувство он испытывал в пионерском лагере, когда в знойный день вожатый повел их отряд купаться на речку. Все радостно галдели, предвкушая удовольствие, он напоказ веселился вместе со всеми, но каждый шаг по дороге к реке усиливал хватку паники, сжимавшей его сердце, — он не умел плавать и не знал водоема глубже домашней ванны. Войти в широкую реку и плескаться хотя бы у берега было страшно до обморока, но остаться на берегу — значило попасть под обстрел насмешек, а это казалось еще страшнее. От волнения он ничего не соображал и забрел в воду с часами на запястье и с кепкой на голове. На глубине по грудь он подвернул ногу на склизкой донной коряге, окунулся с головой и, потеряв опору, стал барахтаться и тонуть. Вожатый вытащил его на берег под гомерический хохот отряда, кепка уплыла по течению, часы «Полет» навсегда остановились на отметке двенадцать сорок.