Франсин Проуз - Голубой ангел

Ребята рассказывают, что именно им понравилось, и Свенсон не хочет остужать их пыл, не хочет озадачивать их вопросами о том, как личный опыт преображается в произведение искусства, не хочет указывать на несуразицы, возникающие, когда в диалог вводится то, что должно писаться «от автора». (В начале рассказа героиня говорит: «Ты, кретин, чего звонишь? Мы ж не общались с тех пор, как полтора года назад ты накануне выпускного со мной порвал».) Снисходительность Свенсона – это тоже расизм? Он боится быть с Макишей честным?

За все занятие Анджела высказывается только один раз.

– Мне понравился тот момент, когда девушка с юношей кончают трепаться и замолкают, и вдруг ни с того ни с сего парень говорит ей, что все эти полтора года только о ней и думал.

После урока Макиша задерживается – хочет поговорить со Свенсоном. Клэрис ждет ее в дверях. Анджела так и сидит за столом.

– Отлично получилось, Макиша, – говорит Свенсон. – Похоже, всем понравилось. – Он улыбается, но больше ничего не добавляет, хотя видно, что она ждала большего. Не будь здесь Клэрис и Анджелы, Свенсон наплел бы еще чего-нибудь. Макише их присутствие тоже мешает, и теперь ей хочется поскорее исчезнуть, пока она не уронила собственного достоинства, пока не стала выуживать из Свенсона новых комплиментов.

– Спасибо вам, – говорит она и идет к Клэрис. С порога обе бросают на Анджелу презрительные взгляды, взгляды тайных соперниц. Она смотрит им вслед, оборачивается к Свенсону и говорит:

– Боже ты мой! Ой, простите. Что я такого сделала?

– Да это я чего-то не сделал. – Похоже, у Свенсона уже вошло в привычку в нарушение всех педагогических правил вести с Анджелой неформальные беседы, в том числе обсуждать ее соучеников.

– Я вас хотела поблагодарить, – говорит Анджела. – Вы мне оказали огромную услугу.

– Какую это?

– Ну, солгали моим родителям.

– Солгал?

– Сказали им, что я могу писать.

– Вы действительно можете писать. Я сказал правду.

– Не надо так говорить. Я все выходные прорыдала – роман-то плохой.

– Каждый писатель через это проходит, – говорит Свенсон. Каждый, да только не Свенсон, который так давно не писал, что сейчас истерика со слезами была бы добрым знаком. – Мне на самом деле приятно было с ними познакомиться, и с матерью, и с… с отчимом.

– Приятно? Вот не верится.

– Это был ваш отчим, да? – спрашивает Свенсон.

– Да, – говорит Анджела. – Почему вы спросили?

– У меня создалось странное впечатление. Он говорил так, словно знает вас с детства, словно он ваш настоящий отец…

– Он и в самом деле знает меня с детства. Жил с нами по соседству. С женой. Через год после того, как мой отец покончил с собой, сосед – то есть мой отчим – женился на моей матери. Скандал был на весь квартал. А его жена с детьми жили в доме рядом. Ничего не изменилось, только они с нами больше не разговаривали, а он стал маминым мужем. Понимаю, глядя на них нынешних, трудно себе представить, что это был бурный роман.

Свенсон пытается вспомнить, как они выглядят, увидеть их в свете новой информации, но всплывают только второстепенные детали – накладные ресницы, море украшений, туфельки, – которые никак не складываются в портрет двух возлюбленных, не побоявшихся ради счастья совместной жизни бросить вызов всему Нью-Джерси. Кроме того, он не до конца верит Анджеле.

– Я немного приврала, – говорит Анджела.

– Да? В чем?

– Мой настоящий отец не был психом. Он был болен. Эмфизема. Помню, как-то раз мы с ним пошли в магазин – мама послала, – мы уже раскладывали продукты по пакетам, и у него случился такой приступ удушья, что он прямо сел у кассы. Все никак не мог вдохнуть, даже «скорую» хотели вызвать. Те люди в магазине, от них зависела жизнь моего отца… Я увидела, как один из этих ублюдков устало закатил глаза – вон, мол, какой-то кретин решил прямо тут перекинуться. Раньше мне этот парень даже казался симпатичным. Хуже всего было то, что я ужасно стеснялась, стеснялась отца. Когда он покончил с собой, я все вспоминала тот день и чувствовала себя виноватой. – В глазах Анджелы слезы. Она утирает их ладонью. – Почему я так на него злилась?

Быть не может, что она лжет. Или может? Свенсон не в силах разобраться, и поэтому болезненно остро ощущает дистанцию между ней и собой.

– Вы не на отца злились. – Тут он бы погладил ее по плечу, но их разделяет стол. – Вы злились на ситуацию. Жизнь порой несправедлива и жестока.

Анджела зажмуривает глаза, пытаясь сдержать слезы, вцепляется руками в край стола.