Джон Бойн - Абсолютист

Он качает головой. Я вижу, что он слегка дрожит. Значит, ему все-таки страшно. Он хочет жить. Он долго молчит, и я тоже молчу. Не хочу его торопить. Я хочу дождаться, чтобы он решил сам.

— Конечно, старик сюда несколько раз приходил, — говорит он наконец, протягивая руки перед собой и поворачивая ладонями вверх, будто на них могут найтись какие-то ответы. — Пытался меня уговорить. Чтобы я опять взялся за оружие. Я сказал ему, что ничего не выйдет, но он не пожелал слушать. Наверное, он считает, что это бросает тень на него самого.

— Скорее всего, ему не хочется докладывать генералу Филдингу, что один из его подчиненных отказывается воевать.

— К тому же из Олдершота! — Он склоняет голову набок и улыбается мне. — Какой позор!

— Многое изменилось. Во-первых, Милтона убили, — говорю я, не зная, дошла ли эта весть к Уиллу в камеру. — Так что теперь уже все равно. Тебе не добиться, чтобы его наказали. Можешь забыть об этом.

Уилл рассматривает это соображение и отбрасывает его.

— Мне очень жаль, что его убили. Но это ничего не меняет. Тут дело принципа.

— Вовсе нет, — не сдаюсь я. — Это дело жизни и смерти.

— Тогда, пожалуй, через несколько часов я сам разберусь с Милтоном.

— Уилл, не надо! — Его слова повергают меня в ужас.

— Надеюсь, что в раю не бывает войн.

— Уилл!..

— Вот был бы номер, а? Свалить отсюда и вдруг обнаружить, что там, наверху, все еще идет война между Богом и Люцифером. Отказаться воевать за Господа, пожалуй, будет непросто.

— Слушай, сейчас не время для шуток. Если ты согласишься идти в бой, Клейтон тебя выпустит. У него теперь каждый солдат на счету. Может, когда война кончится, тебя все равно будут судить, но ты по крайней мере до этого доживешь.

— Не могу, Трис. Я бы и рад, честно. Я не хочу умирать. Мне всего девятнадцать лет, у меня вся жизнь впереди.

— Ну так не умирай, — говорю я, подходя к нему. — Уилл, не умирай, пожалуйста.

Он смотрит мне в лицо, чуть хмурясь.

— Скажи, Тристан, у тебя что, нет никаких принципов? Ну, таких, за которые ты готов был бы отдать жизнь?

— Нет. Есть люди, за которых я бы умер. Но принципы — нет. Что от них толку?

— Вот поэтому мы с тобой никогда не могли друг друга понять. Мы очень разные, вот в чем беда. Ты ведь на самом деле ни во что не веришь по-настоящему, правда? А вот я…

— Уилл, не надо! — Я отвожу взгляд.

— Тристан, я это не затем говорю, чтобы тебя обидеть, честно. Я просто хочу сказать, что ты вечно от всего убегаешь. От своей семьи, например. От дружбы. От выбора между добром и злом. А я — нет. Понимаешь? Хотел бы я быть таким, как ты. Тогда у меня было бы больше шансов выжить в этой кровавой каше.

У меня внутри полыхает гнев. Даже сейчас, даже в такую минуту он смотрит на меня свысока и поучает. Я не могу понять, что я в нем вообще когда-то находил.

— Я тебя прошу, — говорю я, стараясь не поддаваться растущей неприязни. — Скажи, что я могу сделать, чтобы положить конец этому безумию. Я сделаю все, что ты хочешь.

— Я хочу, чтобы ты пошел к сержанту Клейтону и сказал ему, что Милтон пристрелил того мальчика вполне хладнокровно. Если, конечно, ты это всерьез. И заодно скажи ему, что знаешь об убийстве Вульфа.

— Но Милтона уже нет, — упираюсь я. — И Вульфа тоже. Какой тогда смысл?

— Я так и думал, что ты не захочешь.

— Но это же ничего не значит, — говорю я. — Это ничего не даст.

— Ты понимаешь, как это смешно, а?

Я гляжу на него, качая головой. Он, кажется, твердо решил не продолжать, пока я об этом не попрошу.

— Что именно? — спрашиваю я наконец. Слова вырываются торопливо, скомканно.

— Что меня расстреляют как труса, а ты будешь дальше жить как трус.

Я встаю и отхожу от него как можно дальше — в самый дальний угол.

— Ты просто хочешь сделать мне больно, — говорю я.

— Да? А я думал, что хочу говорить с тобой начистоту.

— Неужели обязательно быть таким жестоким? — спрашиваю я еще тише.

— Меня этому тут научили. И тебя тоже, просто ты этого не осознаешь.

— Но ведь немцы тоже стараются нас убить, — протестую я. — Ты был в окопах. Мимо тебя свистели пули. Ты ползал по ничьей земле среди трупов.

— А мы делаем то же самое с ними — разве это не значит, что мы ничем не лучше их? А, Тристан? Ну же, я хочу знать, объясни мне.

— С тобой невозможно разговаривать.

— Почему? — Он искренне удивлен.

— Потому что ты веришь в то, во что хочешь верить, и не желаешь слушать никаких аргументов ни за, ни против. Все эти твои убеждения ставят тебя выше всех прочих людей, но куда деваются твои высокие принципы, когда речь идет о других вещах в твоей жизни?