Джон Бойн - Абсолютист

— Может, посидишь пару минут? Мы с тобой сто лет не разговаривали.

Я подхожу к нему, стараясь не злиться: он опять обернул дело так, словно мы приняли решение вместе. Впрочем, сердиться на него не стоит — он предложил мне дар своего общества, а мне, считай, больше ничего и не нужно от этой жизни. Может, мы наконец помиримся.

— Пишешь домой? — спрашиваю я, кивая на лежащие перед ним бумаги.

— Пытаюсь, — отвечает он, собирает пачку листов, тасует на столе и сует в карман. — Сестре, Мэриан. Очень трудно решить, что писать, правда? Если рассказывать все как есть, она будет зря беспокоиться. А если врать, тогда зачем вообще писать? Вот незадача, правда?

— И как же ты выкручиваешься?

— Пишу про другое. Спрашиваю, как там дела дома. Болтовня ни о чем, так, страницу заполнить. А Мэриан всегда отвечает. Я только потому и не спятил до сих пор, что все время жду ее следующего письма.

Я отворачиваюсь. Палатка, в которой устроена столовая, совершенно пуста, и меня это удивляет. Здесь почти всегда кто-нибудь есть — люди едят, пьют чай, склоняясь над мисками и кружками.

— А ты не пишешь домой? — спрашивает он.

— Откуда ты знаешь, что не пишу?

— Ну, я просто никогда не видел, чтобы ты писал. Ведь твоим родителям хочется получить от тебя весточку?

— Не думаю. Видишь ли, меня выставили из дому.

— Я знаю. Но ты так и не сказал почему.

— Разве? — спрашиваю я и больше ничего не говорю.

Он тоже молчит, отхлебывая чай, потом снова поднимает на меня взгляд, словно вспомнив что-то:

— А твоя сестра? Лора, правильно?

Я качаю головой, опускаю глаза, на миг закрываю их, хочу рассказать про Лору, но не могу: это займет слишком много времени, а у нас его просто нет.

— Ты ведь слыхал про Ригби? — спрашивает Уилл чуть погодя, и я киваю:

— Да. Жаль его.

— Он был хороший парень, — серьезно говорит Уилл. — Но ты же понимаешь: каждый раз, как они посылают отказника на ничью землю, они прямо-таки молятся, чтобы его убили. Им плевать даже на того беднягу, за которым его отправили.

— Кстати, а кто это был? Я так и не выведал.

— Я тоже не знаю точно. Кажется, Телль? Шилдс? Кто-то из них.

— Еще один из наших, — говорю я, вспоминая парней на койках в олдершотской казарме.

— Да. Нас осталось всего одиннадцать. Девятерых уже нет.

— Девятерых? — Я хмурюсь. — Я насчитал только восемь.

— Про Хенли ты слышал?

— Да, но я его посчитал, — отвечаю я, и у меня обрывается сердце при мысли, что кого-то еще из наших больше нет; я веду точный счет ребятам, с которыми мы были в лагере — кто еще с нами, а кого убили. — Йейтс и Поттер. Телль, Шилдс и Паркс.

— Денчли, — добавляет Уилл.

— Да, Денчли, выходит шесть. Рич и Хенли. Восемь.

— Ты забыл про Вульфа, — тихо произносит он.

— Ах да. — Я слегка краснею. — Верно. Вульф.

— С ним — девять.

— Да-да, — соглашаюсь я. — Извини.

— Словом, по-моему, Ригби все еще там. Может, сегодня, чуть попозже, за ним пошлют команду. Впрочем, скорее всего нет. Напрасная потеря времени, а? Посылать санитара забрать другого санитара. Его почти наверняка убьют, и придется посылать еще одного. Какой-то гнусный заколдованный круг.

— Капрал Моуди сказал, что нам выслали подкрепление, восемьдесят человек, они будут тут через день-два.

— А толку-то, — мрачно цедит Уилл. — Чертов Клейтон. Это я в буквальном смысле, Трис. Чертов сержант Джеймс Чертов Клейтон.

Трис. Один слог нежности — и мир снова встал на место.

— Ну, вряд ли его можно винить. Он ведь только выполняет приказы.

— Ха! — отвечает Уилл. — Ты что, не видишь, как он раз за разом посылает наверх тех, кого не любит? Бедняга Ригби — я даже не знаю, как это он столько продержался. Столько раз был наверху. Клейтон его с самого начала невзлюбил.

— Никто не любит отказников, — через силу произношу я.

— Мы все в глубине души отказники, — отвечает Уилл.

Он протягивает руки к горящей перед ним свече. От нее остался лишь огарок. Уилл проводит через пламя указательным пальцем — сначала быстро, потом медленней.

— Перестань.

— Почему? — спрашивает он, улыбаясь, и все дольше задерживает палец в пламени.

— Ты обожжешься, — говорю я, но он пожимает плечами:

— Какая разница.

— Довольно! — Я хватаю его руку и тяну прочь от свечи; пламя мерцает, отбрасывая тени на наши лица, а я держу его за руку, ощущая загрубелую, мозолистую кожу — у нас у всех такая.

Уилл смотрит вниз, на мою руку, потом поднимает глаза и наши взгляды встречаются. Я замечаю, что у него на лице — чумазом, как у всех — под глазами засохла грязь. Он медленно расплывается в улыбке, на щеках появляются ямочки — их не смогли изгладить ни война, ни окопы — и медленно, очень медленно отнимает руку, а я смотрю, растерянный, смущенный, а главное — возбужденный.