Джон Бойн - Абсолютист

— Увидимся там, — сказал он. — Все остальное не имеет значения.

Но все же поколебался, обернулся и, видя мою боль и растерянность, немного смягчился.

— Не сердись на меня, хорошо? Тристан, пойми, я просто не могу.

С тех пор мы почти не разговаривали. Ни во время марша на Амьен, когда Уилл подчеркнуто держался вдали от меня, ни во время перехода к Монтобан-де-Пикарди (именно так, по словам капрала Моуди, называется оскверненный клочок земли, где я сейчас стою, прильнув глазами к грязным стеклам коробчатого перископа). И я пытался не думать об Уилле, убедить себя, что происшедшее не стоит внимания, но это очень трудно, когда твое тело — на глубине восьми футов в земле Северной Франции, а сердце уже несколько недель как осталось на прогалине у ручья в Англии.

Рич убит. И Паркс, и Денчли. Я смотрю, как их тела выносят из окопов, и хотел бы отвернуться, но не могу. Их прошлой ночью послали укладывать колючую проволоку перед нашими окопами, пока не начался следующий артобстрел, и вражеские снайперы сняли их по одному.

Капрал Моуди заполняет документы, которые нужны, чтобы вывезти отсюда тела. Он удивленно поворачивается на звук моих шагов:

— Сэдлер? Чего вам надо?

— Ничего, сэр, — отвечаю я, не в силах отвести глаз от трупов.

— Тогда не стойте тут целый день как сраный дебил. Вы сменились с поста?

— Да, сэр.

— Хорошо. Грузовики скоро придут.

— Грузовики, сэр? Какие грузовики?

— Мы заказали брус, чтобы крепить новые окопы и частично отремонтировать старые. Когда его установим, можно будет убрать часть мешков с песком. Укрепить улицы. Подите наверх, Сэдлер, и помогите с разгрузкой.

— Я собирался поспать, сэр.

— Поспать всегда успеете, — отвечает он без капли насмешки; мне кажется, он говорит совершенно серьезно. — Чем быстрее мы это сделаем, тем в большей безопасности будем. Ну-ка, Сэдлер, шевелитесь, грузовики скоро будут здесь.

Я вылезаю наверх и иду к задней границе окопов. Я не боюсь, что меня подстрелят, — немецкие ружья сюда не достают. Впереди я вижу сержанта Клейтона, который, дико размахивая руками, разговаривает с тремя другими людьми. Подходя ближе, я понимаю, что один из них — Уилл, другой — Тернер, а третий — постарше, лет, должно быть, двадцати пяти, я его вижу в первый раз. У него густые рыжие волосы — сейчас они очень коротко острижены, отчего кожа кажется ободранной и словно постаревшей. Услышав мои шаги, все четверо оборачиваются, и я стараюсь не смотреть на Уилла — не желаю знать, радует его мое появление или, наоборот, раздражает.

— Сэдлер! — рявкает сержант Клейтон, презрительно глядя на меня. — Какого черта вам надо?

— Меня послал капрал Моуди, сэр. Он сказал, что вам, может быть, понадобится помощь с разгрузкой.

— Конечно, понадобится, — говорит Клейтон, как будто это самоочевидно. — Где они запропастились, черт бы их побрал? Я буду на наблюдательном пункте, — бормочет он, взглянув на часы и направляясь прочь от нас. — Бэнкрофт, непременно сбегайте за мной, когда они приедут, поняли?

— Есть, сэр, — кратко отвечает Уилл и начинает смотреть на грубые очертания кое-как проложенной дороги. Мне хочется с ним заговорить, но здесь, в присутствии Тернера и неизвестного рыжего, это неудобно.

— Моя фамилия Ригби. — Незнакомец кивает мне, но не протягивает руки.

— Сэдлер, — представляюсь я. — Откуда ты взялся?

— Ригби — отказник, — объявляет Тернер, но без всякой злости. По правде сказать, его слова звучат так, словно быть отказником — вполне нормально.

— В самом деле? — говорю я. — И все же он здесь.

— Командование меня все время перебрасывает туда-сюда, — объясняет Ригби. — Наверное, надеются, что в один прекрасный день меня подстрелят. Немецкая пуля, а не британская — и таким образом Британия сэкономит боеприпасы. Я шесть ночей подряд выносил раненых с поля боя, хотите верьте, хотите нет, — и я все еще жив. Надо думать, это рекорд. Впрочем, может быть, меня все-таки убили, и вас тоже, и тогда это — ад.

Он держится удивительно бодро, и я тут же начинаю подозревать, что он сошел с ума.

Я смотрю себе под ноги, а трое остальных продолжают болтать. Я с силой ковыряю землю носком сапога, отделяя почву от камней, и наблюдаю, как от сапога слоями отваливается засохшая глина. Солдаты больше не злятся на отказников — во всяком случае, на тех, кто согласился служить, но не драться. Вероятно, к тем, кто работает на ферме или сидит в тюрьме, отношение было бы другое, но их тут нет, разумеется. Дело в том, что все, кто здесь находится, рискуют жизнью. В Олдершоте было по-другому. Там мы могли играть в политику и накручивать себя до припадков патриотического гнева. Мы могли травить Вульфа, чувствуя себя в своем праве. Мы могли вытащить его из постели среди ночи и проломить ему голову камнем. Здесь никто из нас не выживет — в этом мы все согласны.