Филип Рот - Унижение

— Слышал о нем, — кивнул Саймон, — но никогда не встречался. Не довелось.

— Он бунтарь, герой-одиночка. Вот увидишь, он вернет тебе способность работать. Вернее, он снова вдохнет в тебя эту способность. Если надо, начнет с нуля. Если потребуется, заставит отказаться от всего, что ты делал раньше. Несколько месяцев настоящей работы — и Винсент выведет тебя, куда нужно. Я бывал в его студии, видел, как он работает. Он говорит: «Покажите мне… момент. Один-единственный момент. Сыграйте этот момент, сыграйте всё, что имеет для вас значение в этот момент, а потом переходите к следующему. Неважно, куда вы шли, не волнуйтесь об этом. Просто поймайте момент, момент, момент, момент! Ваша задача сейчас — прожить этот момент, не заботясь об остальном и не задумываясь, куда двигаться дальше. Потому что если у вас получится этот, именно этот момент, значит, вы на верном пути. Если вам удастся по-настоящему раскрыться здесь , вы дойдете куда угодно». Да, знаю, звучит как нечто совершенно очевидное. Потому и трудно сделать, что кажется слишком простым, чтобы обращать на это внимание. Уверен, что Винсент Дэниелс как раз тот человек, который тебе нужен. На твоем месте я бы доверился ему совершенно. Вот его визитная карточка. Я, собственно, и приехал-то для того, чтобы вручить ее тебе.

Принимая от Джерри визитку, Саймон покачал головой:

— Не могу.

— И что же ты будешь делать? А как же роли, для которых ты уже созрел? У меня сердце разрывается, как подумаю обо всех пьесах, которые словно для тебя написаны. Если возьмешься за роль Джеймса Тайрона и начнешь работать с Винсентом — точно выберешься. Он такое делает для актеров! Буквально каждый день. Я уже сбился со счета, сколько их на вручении «Тони» или «Оскара» говорили: «Хочу поблагодарить Винсента Дэниелса…» Он самый лучший.

Экслер опять покачал головой.

— Послушай, — не отступал Джерри, — всем знакомо такое чувство: я этого не смогу. Мало кто никогда не боялся, что его разоблачат, уличат в фальши. Это кошмар любого актера: они всё поймут про меня, они уже поняли! Давай признаем: паника — это еще и возрастное. Я гораздо старше тебя и живу с ней уже давно. Во-первых, все делаешь медленнее. Буквально все. Даже читаешь медленнее. Если пробуешь читать быстрее, многое вообще ускользает. Речь замедляется, память включается не сразу. Реакция уже не та. И когда все это начинается, перестаешь себе доверять. Особенно если ты актер. В молодости запоминал страницу за страницей, без всяких усилий. Легко и просто. И вдруг оказывается, что ничего простого в этом нет. Учить текст — мука для актеров, которым за пятьдесят, а тем более за шестьдесят. Раньше запоминал по сценарию в день, а теперь хорошо бы страницу в памяти удержать. И начинаешь бояться, становишься тише, слабее, больше не чувствуешь в себе той неукротимой жизненной силы, какую ощущал прежде. Это пугает. И в итоге ты больше не свободен, как говоришь. А что еще страшнее, с тобой больше ничего не происходит.

— Джерри, я не в силах продолжать этот разговор. Мы так весь день можем беседовать, и толку не будет. Очень мило с твоей стороны приехать повидать меня, привезти ланч и цветы, попытаться помочь мне, подбодрить, утешить. Ты необыкновенно внимателен. Я рад тебя видеть и рад, что все у тебя хорошо. Но твоя жизнь — это твоя жизнь, и у нее своя энергия и своя инерция. Я же больше не способен играть. Исчезло что-то главное. Может быть, и должно было исчезнуть. Все уходит. Не надо думать, что моя карьера безвременно и трагически оборвалась. Подумай лучше, как долго я протянул. После колледжа я же просто валял дурака! Играл на сцене, чтобы покрасоваться перед девушками. Это потом у меня открылось настоящее театральное дыхание, я научился жить на сцене. Я рано начал. В двадцать два приехал в Нью-Йорк на прослушивание. И сразу получил роль. Стал брать уроки. Упражнялся в воспроизведении чувственных образов предметов и явлений. Прежде чем играть, ты творишь реальность, в которую готовишься шагнуть. Творишь случившееся прежде того, и то, какое было время года, и то, с кем ты в тот день говорил. Пытаешься представить, чем пахло вокруг, холодно было или тепло, на улице все происходило или в доме, — тогда умели заставить тебя включить все свои чувства и вызвать к жизни то, за что можно зацепиться. Помню, когда я только начинал брать уроки, нас заставляли пить воображаемый чай из воображаемой чашки. Надо было сыграть, насколько он горяч, насколько полна чашка, есть или нет блюдце и ложечка, кладешь ли ты сахар в чай и сколько кусочков. Потом прихлебывать… Другие просто тащились от всего этого, но я не находил в этом никакой пользы. Более того, я ничего такого не мог. Я плохо справлялся с подобными этюдами, просто из рук вон. Честно старался, но у меня никогда не получалось. У меня получалось только то, что я делал инстинктивно, а все эти этюды, выработанные навыки — ну да, они позволяют тебе выглядеть как актер. А я с воображаемой чашкой в руке выглядел глупо. Ехидный внутренний голос то и дело повторял мне: «Нет никакой чашки!» И вот этот голос теперь победил. Как бы я ни готовился, как бы ни старался, стоит оказаться на сцене, как ехидный голос начинает нашептывать мне: «Нет никакой чашки». Джерри, все кончилось, я больше не умею делать воображаемое настоящим.