Регина Дериева - Придурков всюду хватает

«Что в имени тебе моем?» — скажу я во сне бывшей стране, а она подумает и ответит что-то такое, от чего сожмется сердце, способное вместить в себя так мало.

Отблеск ее все равно остается на лицах, и время ничего не может сделать ни с этим отблеском, ни с этими лицами. Время, переходящее в вечность…

Поэтому я замолкаю и отхожу, любуясь издалека своими эпиграфами (цитатами). Ведь я теперь не только рассказчик, но и собиратель цитат. На свете, к сожалению, не так уж много замечательных книг и, значит, не так уж много цитат. Дивных цитат, никогда не теряющих блеска. Блеска красоты. Отблеск ее все равно остается в душах, и время ничего не может сделать ни с этим отблеском, ни с этими душами. Время, переходящее в вечность.

Когда мы отказались строить Вавилонскую башню, падал снег. Помнится, тогда еще Адамо пел прекрасную песню, и снег падал именно так, как ему этого хотелось. Башня, в отличие от снега, выглядела безобразно, но ее все равно строили. Строили абсолютно все, утверждая, что только с высоты, неслыханной высоты этой башни можно увидеть чудесное завтра. И у всех под ногтями была грязь, и только при наличии этой грязи специальная комиссия выдавала талоны на необходимые продукты, необходимую одежду и необходимую свободу…

А мы, значит, ничего необходимого не имели, но как-то умудрялись существовать, а как, я уже и не помню. Я уже почти ничего не помню, потому что меня слишком часто били. Били меня обычно после того, как я подходил к какому-нибудь важному сановнику, отвечающему за ответственный участок возведения башни, и тихо спрашивал: «Скажите, пожалуйста, когда мы начнем жить?..» Вот тут-то меня и били, и жену мою били, и лучшего друга Синокрота. А потом всех нас объявили немыми. Но ведь и немым хочется поговорить! Но ведь и немые, невзирая на указ «Об обязательном замуровывании в башне врагов, мешающих строительству», не всегда сдерживаются.

И вот меня собрались замуровать, поскольку по профессии я враг, а по образу жизни идиот. Люди с рассыпанными чертами лица собрались заживо похоронить меня в башне, но я завопил о правах человека. Первый раз в жизни я завопил с помощью жены и лучшего друга Синокрота о праве на порядочную смерть, и меня временно отпустили. Нас временно отпустили, предусмотрительно взяв всевозможные подписки, в том числе и о невыезде в жизнь.

Но я и так уже перестал жить, а где-то сидел и приветствовал идеи, которые приходили и уходили на кривых ногах. Или мне казалось, что у идей кривые ноги, а на самом деле они у них просто подгибались. Многое тогда казалось абсурдом. Но ведь абсурд — порождение страха и ужаса. Нет, абсурд был настоящий, а я только воображался. Я только воображался на фоне Вавилонской башни, а фактически меня как бы не было; то есть выпал я из всех процессов и не значился ни в одной энциклопедии. И если я звонил самому себе, телефон был обязательно занят, а оглядываться, проходя мимо самого себя, я так и не научился. Одно время я, впрочем, пытался прибиться к поэтам, воспевающим башню, но меня испугали кровавые еврейские мальчики в их глазах и маниакальное желание копаться в отбросах. Хорошо еще, что у меня оставался Синокрот, с которым можно было часами предаваться волнующей духовной любви. Хорошо еще, что я был не один. Хорошо еще, что я вообще был.

Я был, хотя и не знал, что со мною будет дальше. Что со всеми нами будет дальше, когда рухнет Вавилонская башня и прекратятся умственные побои.

Взял я бумагу, лежащую на моем столе, и написал на ней все, что вздумалось. Зачем, вздумалось мне, люди такие, какие есть? Что им стоит, вздумалось, быть другими? Хотя бы, вздумалось, оставили они меня в покое. Оставили бы они меня с моей бумагой, на которой пишу все, что вздумается…

Первое предательство произошло тогда, когда меня и на свете не было. Если говорить в частном порядке, то Каин предал Авеля, а если размышлять глобально, то меня предали все родственники. И все потому, что я не девочка. «Как вам это нравится?» — удивлялись родственники Шекспира, увидев первую постановку его пьесы.

Бабушки, значит, и тетушки отказались меня воспитывать, а дальше, как принято, пошла цепная реакция предательств. Сам собою воспитанный, вырос я русским дураком и не отдам этого высокого звания никому. Но пока я рос, пока одолевал Детство, Юность и Университеты, предательства преследовали меня. Они гнались за мной, не считаясь с собственным временем и обстоятельствами.