Сердце заходится, колотит озноб, слова застревают в горле. Но я должен их произнести, я должен осмелиться, я должен знать… Прямо сейчас, немедля, пока не набежали любопытные, пока не вызвали полицию. Я протягиваю руки, задумываюсь — куда их положить-то? — мысленно повторяю фразу…
Из подвала напротив волной вырывается музыка, несколько человек выходят из латиноамериканского кабака. Две потные полуголые девицы, два парня на нетвердых ногах дурными голосами допевают припев и хохочут. Увидев нас, они, пошатываясь, останавливаются. Один из парней, мигом протрезвев, выбегает на мостовую, отталкивает меня, говорит, что он фельдшер. Щупает пульс, сонную артерию, делает искусственное дыхание рот в рот, массаж сердца. Вдалеке уже воет полицейская сирена. Парень прижимает ухо к груди, слушает, потом качает головой, встает и закрывает лежащему глаза. Девицы зовут его: мол, нечего здесь делать. Приятель тянет его за рукав. Фельдшер жалобно смотрит на меня, говорит: «Увы!» — и уходит со своей компанией. Я жду, когда скроются за углом их мотоциклы и опустятся шторы в последних освещенных окнах.
Смотрю на неподвижное тело в разорванной рубахе. Глубоко вдыхаю, зажмуриваюсь и шепчу со всей силой убеждения, какую только могу в себе найти, как будто и вправду в это верю:
— Встань и иди.
Жду, прислушиваюсь. Потом осторожно приоткрываю один глаз. Ничего. Он по-прежнему мертв. Да и как могло быть иначе? Мало ли кто верит в Санта-Клауса, это не значит, что он есть на самом деле. Автомат просто испортился, а я уже вообразил себя в Святой земле, раздаю хлеба и воскрешаю трупы. Дурак ты, Джимми. Ступай-ка домой, залей глаза и мечтай дальше — это все, что тебе остается.
Кончиком пальца я рисую крест на лбу лежащего парня. Лет восемнадцать ему было, от силы двадцать. Не больше. Черные кудрявые волосы, цепочка на шее. Медальон с изображением Богородицы закапан машинным маслом.
— Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Есть они на самом деле или нет, хуже не будет. Сирена приближается. Я вытираю медальон, прячу ему под рубашку. Встаю, отхожу на тротуар, где сбившиеся в кучку под козырьком подъезда торчки улыбаются мне, вряд ли меня видя.
— Постойте! Мистер! Вы свидетель!
Я застываю как вкопанный.
— Этот гад на меня наехал! Вы номер записали? Мистер!
Труп стоит, размахивает руками, идет ко мне. Я не выдерживаю и задаю стрекача. Этого не может быть, но я видел своими глазами, рехнуться впору, я сам не свой от счастья и от страха. Я могу это сделать… могу… Я это сделал!
Первый солнечный луч золотит крышу синагоги. Слепой старик крепко спит на картонке в обнимку с бутылкой, зажав белую трость между ног, чтобы не украли. Блюдце рядом с ним пусто, кто-то наступил на него, и оно раскололось надвое. Между кучами отбросов неспешно катит мусоровоз, сзади на кузове полотнище с надписью «ЗАБАСТОВКА». Он сворачивает за угол Мэдисон-стрит, и попрятавшиеся ненадолго крысы снова принимаются по-хозяйски рыться в мусорных мешках.
Я дождался рассвета. Дождался субботы. Уж если принимать мне эту эстафету, то надо сделать все по Евангелиям, в точности как он, пройти по его следам от начала до конца. Из ржавого «Крайслера» без колес — я ночевал в нем здесь, на пустыре, — мне хорошо виден слепой старик у стены напротив: я поджидаю, когда он проснется. Мне нужно доказательство. Я хочу знать наверняка — или убедиться в обратном. От фельдшера, констатировавшего смерть, слишком сильно разило спиртным, чтобы ему доверять: пострадавший мог быть в шоке, в кратковременной коме, от которой очнулся сам, а автомат с пончиками скорее всего испортился, и я тут ни при чем.
Старик что-то бормочет, потягивается, цокает языком и ощупью ищет откатившуюся к стене бутылку. Я вылезаю из «Крайслера», набираю в пригоршню земли, плюю, чтобы получилась жидкая грязь, и перехожу улицу. Приближаюсь к попрошайке. Глаза у него белые, без зрачков: что ж, по крайней мере, на этот раз все будет без обмана. Машу рукой перед его лицом — никакой реакции. И тогда я — точно по святому Иоанну — кладу на его веки примочку из грязи. Он вздрагивает.
— Пошел вон, мудила, пидор, я тебе яйца оторву!
Отвечаю без обиды, по-доброму:
— Пойди умойся в купальне Силоам [14] Иоанн 9, 7.
.
Он вскидывает руки, шарит перед собой, пытается свалить меня, ухватив за ногу, а я снова повторяю магическое заклинание. Коленом придавив его к стене, чтобы не дергался, изо всех сил вжимаю примочку в глаза, будто хочу стереть бельма, а сам мысленно представляю нормальный взгляд и пытаюсь запечатлеть эту картинку на его сетчатке. Откуда-то появились два чернокожих иудея в серых тюрбанах, стоят, смотрят, но вмешаться не решаются: сегодня ведь шаббат. Я говорю им: мол, не беспокойтесь, сейчас уйду. Последнее мысленное усилие, последнее нажатие на глазницы, и я отпускаю старика. Меня шатает, я как выпотрошенный.
Читать дальше