Ноэль Реваз - Эфина

Сегодня вечером спектакль идет последний раз. Зал, как обычно, полон. Где-то по другую сторону занавеса сидит новая спутница Т. Спутница на красном бархате, вот что интересно. А что Эфина? В зале она или нет? Мадам Эфину просят срочно зайти в гримерные. Ее ждут в номере первом. В номере первом, где гримируются мужчины. В этой гримерной напряженно о ней думают. Думают с досадой, но это не имеет значения, о ней думают и задаются вопросом, есть ли в зале дама с таким именем. Эта дама должна показаться, иначе некий ум будет в смятении, некое тело будет очень неловким, а изо рта артиста будут вылетать оговорки, что испортит его ауру. Уничтожит репутацию. Он может, например, произнести имя «Эфина» прямо на сцене. Или забыть текст и начать бекать и мекать. Слишком поздно — артисту пора на выход. Т. появляется в круге света. Он делает жесты, которые положено делать его герою. У него голос и мысли человека, знать не знающего Эфину, человека, который слыхом не слыхивал о даме с подобным именем. Какое это счастье — оказаться в шкуре человека, который не знал эту женщину. Не писал ей писем. Не должен был терпеть ее собаку. Ее приступы гнева. Какое облегчение — ничего об этом не знать, не идти по жизни, волоча за собой ее имя, как тяжкий груз. Т. играет изумительно. Несравненно. Он воспаряет. Его коснулась благодать. У него потрясенное, влажное — от пота ли, от слез, кто знает? — лицо. Зал встает и устраивает ему овацию. Старые женщины перешептываются — это он, это Т. — и глотают, не разжевывая, конфеты. Молодые люди с отвисшими от восторга челюстями осознают свое призвание. Девушки влюбляются, и дают клятвы, и готовы отдаться душой и телом. Мужчины в глубине души просят прощения за моменты былой слабости. Им преподан урок мужественности. Женщины краснеют и ерзают. Старики меняют завещания. Ладони у всех горят, публика снова и снова вызывает актеров на поклоны. Вызывают Т.

Т. выходит и кланяется. У него в руках сто букетов. У него под ногами десять тысяч роз, и он не знает, что делать. Это слишком, действительно слишком. Его переполняет благодарность. Слез явно недостаточно. Смех будет выглядеть нелепо. Поблагодарить — но на что публике его благодарность? Т. делает знак, что будет говорить. Зады зрителей снова опускаются на бархатные сиденья. Наступает тишина — абсолютная, звенящая, так что можно было бы услышать, как пролетела муха. Но вот ведь какая странность — в театре не бывает ни мух, ни комаров. Пауков, тараканов, муравьев и ос тоже никогда не бывает. Т. спрашивает себя, как это выходит: директора театров прогоняют их каким-то волшебным словом или для театральных мух есть специальное средство? Конечно, нет, они просто чуют обман, надувательство. Все эти люди — фальшивки, а мухи на раз определяют подделки. Тех, кто не из плоти и крови. Мухи ни за какие коврижки не нападут на Макбета. Не сядут на Пупкина. Не станут тратить время на Пер Гюнта или Просперо. На Гектора или Эстрагона. Жизнь Т. призрачна. Он потратил ее на ничто. Кукла, паяц, деревянная марионетка. Пиноккио. Его жизнь прошла в театре, куда не залетают-заползают насекомые. Он провел ее там, где нет запахов. Где не выражают настроений. Где люди живут понарошку. Где сердце не проливает ни одной слезинки. Где никто не смеется утробным смехом. Где все поцелуи — механические. Где слова подобны приклеенным на губы маркам. Где у времени зыбкие границы. Где пространство заключено в четыре ящика или между натянутыми на веревках простынями. Жизнь там не бьет через край, она натужна и искусственна.

Он склоняется над черным провалом. Некоторые зрители сдвигают ладони, чтобы аплодировать, но он снова знаком просит их успокоиться. Т. будет говорить. Он открывает рот, его взгляд устремлен в никуда, в бездну, на краю которой ряд лиц сияет наподобие белоснежных зубов. Спасибо, произносит Т. Спасибо. Аплодисменты. Крики «браво». Спасибо. Спасибо, повторяет Т. Аплодисменты. Т. поднимает руку. Сегодня вечером, произносит великий актер Т., достигший вершины своего искусства. Сегодня вечером, жестким тоном говорит Т. Сегодня мы сыграли в последний раз. Слова вырываются из его горла и улетают куда-то далеко, в темноту. Сегодня вечером я хочу кое-что сказать. Темнота затихла. Этот последний спектакль — мой последний спектакль, я больше никогда не выйду на сцену. Зрители издают дружный крик. Кто-то свистит. Сегодня вечером я покончил с игрой. Я посвящаю этот последний спектакль… Снова свист. Свист не прекращается. Т., кричат зрители. Я посвящаю этот спектакль. Свистки. Я посвящаю его… Т., кричит зрительница. Моей жене. Зал умолкает. Моей жене Эфине… Аплодисменты, буря оваций, ураган эмоций. Люди топают. Овации. Занавес закрывается. Свистки. Платки у глаз. Руки не устают аплодировать. Занавес открывается. Великий актер покинул сцену. Совершенно плоскую сцену. Великий актер удалился в гримерную и никогда и ни за что оттуда не выйдет. Он останется там на веки вечные. Во всех гримерках стоят букеты. Как и каждый вечер, это букеты, источающие тяжелый запах, букеты похоронных лилий. Запах весит тонны и занимает каждый квадратный метр. Ассистентка из лучших побуждений читает вслух имена на карточках. На всех стоят затейливые женские подписи. Из самого большого, самого белого букета извлекается толстая кремовая карточка с золотой каемкой. Выдавленные инициалы составляют изящный вензель. Ассистентка разворачивает листок и начинает читать. Т. развалился на стуле. Он не узнает то, что видит сейчас в зеркале. Он никогда этого не видел. Его рассудок застопорился. Он застрял на этом стуле. Завис в гримерных театра, где в последний раз вышел на сцену. Он растворился среди букетов.