Ноэль Реваз - Эфина

Когда Т. был велик и знаменит, велик, знаменит и обожаем, он часто говорил, что ему нет дела до успеха, что успех для актера сродни мастурбации. Главное — игра. Важен только театр, главное — совершить ритуал, и не важно, смеются люди, злятся, уходят, аплодируют либо не знают, как реагировать. Мало значения имели автографы. Букеты цветов со спрятанными внутри визитными карточками. Так было. Т. все это имел. Журналисты. Радио. Критики. Фотографии. Прыщавые постановщики, мечтающие заполучить его в свои новые спектакли. Мастера с другого берега Рейна, посылавшие своих помощников выяснить, будет ли Т. свободен через четыре сезона. Ладно, Т. немного преувеличивает, возможно, все было не совсем так — но почти так. Он помнил, как волновались при его появлении билетерши, как благоговейно перешептывались зрители в фойе. Как спешили навстречу директора, чтобы почтительно пожать ему руку, взяв ее в ладони, — ну, если были свободны, конечно, а не говорили по телефону или не забавлялись с любовницей. Теперь фойе пустует, а билетерши равнодушно проходят мимо. Они уподобились маленьким девочкам — смотрят на него с подозрением и громко интересуются, имеет ли он право здесь находиться. Да, время, конечно, и Т. дошел до края своей судьбы. Ему в спину дышат молодые мужчины. Они появляются из ниоткуда и блистают на сцене, отпихивая Т., и он растерянно машет руками в пустоте.

Он начинает ходить в театры просто так, не на репетиции, чего не делал прежде. Является за два, за три часа до начала, устраивает так, чтобы его пустили, и усаживается в любом ряду. Директор, режиссер или осветительша — не важно кто — зажигает иногда лампу, но Т. нужно не это. Т. любит сидеть в темноте, духовная атмосфера театра необъятна, даже если зал маленький и дух блуждает там, не натыкаясь на стенки. О чем мечтает Т., сидя в театральном кресле? Он любит полную тишину. Он углубляется в себя. Потом в кулисах раздаются шаги, шаркают мужские или женские туфли, звучат приглушенные голоса, они приближаются, и вот уже кто-то оказывается на сцене. Т. заметил, что любая начинающая актриска, даже бесталанная дурнушка, на сцене превращается в Беренику. Даже без света рампы. Без декорации и текста. Она становится в полтора раза значительней даже без костюма. Она появляется, стоит на сцене. Она дурно одета, джинсы обтягивают ее задницу. На ней спортивные туфли — женщины так глупы! Она не помыла голову, и волосы висят сальными прядями. Она просто выходит из кулисы. Держа в руке сумочку. Она не знает, где ее оставить на сцене — слева или справа, она колеблется, перешучиваясь с кем-то у себя за спиной. Она смеется и говорит глупости. Ее глупости постукивают, как жемчужины. Т. знает, что смех у нее плоский, но он рассыпается, как у шекспировских ведьм. Следом появляются другие актрисы. Все они в джинсах, и Т. видит на их лицах пределы и границы. Постепенно их движения замедляются, напитываясь ощущением сцены. Т. наблюдает за их импровизированной игрой. Он смотрит, как они ходят туда-сюда, спорят и смеются, пока не появляется режиссер и не начинается работа. Т. приходится тоже подниматься на сцену, чтобы исполнить свою роль грифона.

Т. погружается в тишину театров. Вот красный театр. Ему нравится, когда театр черный. Черный куб. Черная сцена. Он не любит позолоту. Театр должен быть черным — вдоль и поперек, снизу доверху. Как пещера рта и внутренность сердца. Однажды Т. прикоснулся на сцене к настоящему сердцу. Это случилось во время одной из отлучек. В то время, когда он жил с Эфиной и снова начал исчезать. Перед репетицией Т. сидел в темноте. На сцене появилась актриса. Долговязая и тощая, как старая курица. Или как сухой огонь — зависит от того, как посмотреть. Т. знал ее в лицо. Актриса, которая могла завоевать известность, но так и не расцвела. Ее имя всегда было на афише — не в числе первых, но все-таки. Уважение критиков и равнодушие публики. Она тем не менее зацепилась и регулярно играла. Она упорствовала, эта женщина с морщинистым лицом, тонкой шеей, длинными руками и воздушными черными волосами, которые она подкрашивала раз в неделю. Старая и одновременно молодая. Т. видел, как она вышла на сцену. Полагая, что рядом никого нет, высоко задрала юбку и одернула рубашку. Т. не вуайерист, и он дает о себе знать деликатным покашливанием. Актриса слегка пугается, но она актриса и умеет владеть собой, а потому спрашивает: кто здесь? — и ее голос почти не дрожит. Т. подается вперед, она ему рада, они обмениваются шутками по поводу режиссера: Обычно режиссеры начинают работать в репетиционном зале, но этот так самонадеян, что пожелал увидеть своих артистов сразу на подмостках. Т. и женщина еще немножечко позлословили на его счет, Т. рассказал пару-тройку забавных историй о его предыдущих постановках, потом актриса спросила Т., что он делает в зале за час до репетиции. Т. не нашелся с ответом, и она сказала, что тоже всегда приходит заранее. Особенно в первый раз. Что, несмотря на многолетний опыт, ей нужно какое-то время, чтобы ощутить пульс театра. Т. понимающе кивает. Они говорят еще несколько гадостей о режиссере, Т., исчерпав запас собственных историй, рассказывает слышанные от других факты о другом, ныне покойном режиссере. Потом они умолкают и долго молчат. Т. чувствует волнение актрисы, и в нем срабатывает старый инстинкт, а вместе с ним и забытый жест, и он проводит подушечкой большого пальца по ее шее, гладя пушок, другой рукой нежно берет ее за талию, хотя на самом деле хочет убедиться, что добыча никуда не денется. Его губы привычно тянутся к ее губам, его язык проникает внутрь ее рта, но не для того, чтобы вкусить сладость: он хочет убедиться, что жертва согласна. Дальше все происходит очень быстро, и пальцы Т. оказываются под юбкой старой актрисы. Потом она поправляет одежду, чуть сконфуженная, но вполне довольная, и Т. изображает лицом смятение, думая про себя, что эту руку следовало бы отрезать, отрубить до запястья топором, если она теперь шарит под всеми юбками без разбора. Т. пожалел актрису, потому и заключил ее в объятия, а она прижалась головой к его груди, и он ощутил ее внутреннюю дрожь. Он вдохнул запах немытых тонких волос, прикоснулся к лопаткам, решил, что долг исполнен, отстранился и отошел, не посмотрев актрисе в глаза. Она провела рукой по лбу — белому и вполне гладкому, запустила пальцы в волосы и сказала: не понимаю, что происходит. Т. снова прижал ее к себе и принялся укачивать, как ребенка, чтобы не смотреть ей в лицо, и вдруг услышал слова, внушившие ему страх, как бы старая актриса не влюбилась в него. А она таки влюбилась и начала делать неудобные признания — что-то насчет того, как ее тянуло к нему тридцать лет, а также насчет уверенности в том, что им суждено общее будущее. Т. стиснул актрису посильнее, и ее голос зазвучал глуше, а он сделал признание: у него есть женщина, Эфина, она ждет его дома, поэтому он заставил себя забыть все, что их связывало с актрисой, и этот шрам зарубцевался. Актриса поблагодарила его за это признание, и Т. устыдился, потому что ничего хорошего для нее не сделал. Женщина потупилась и сказала, что все понимает, что тут и говорить не о чем, она ведь — старая кошелка. Тут Т. пришлось снова ее обнять. Он незаметно взглянул на часы и понял, что пора закругляться, чтобы не столкнуться нос к носу с остальными партнерами. Он произнес несколько слов утешения. Уткнувшись носом в пух ее волос, прошептал в самое ухо, что теперь все начинается с чистого листа. Они просто партнеры, старые товарищи. Она все никак не отлипала, и тогда он добавил, что она красивая, потрясающе красивая, невозможно красивая, что она прекрасна, как пламя, что никакая она не старая кошелка, а царица египетская, и актриса наконец отстранилась от него и улыбнулась. Слабой робкой улыбкой. Вовремя — появились другие актеры, и репетиция началась. Жизнь Т. полна таких вот разломов, которые приходится заделывать, энергично орудуя руками и ногами.