Хелен Девитт - Последний самурай

Прости, это было ни в какие ворота. Я сожалею, что сорвался. Такое бывает — я вспылю, но зла никогда не держу.

У меня в голове еще звенело.

Волосы упали ему на лицо; глаза его сверкали. Он походил на Роберта Доната в «39 ступенях»; он был как прежде, когда рассказывал про атом и преобразование Фурье.

Он сказал: Разумеется, тебя надо свести с нужными людьми.

Я сказал: То есть я все равно могу заняться астрономией?

Он засмеялся. Он сказал: Я расстроюсь, если тебя отвадил!

Он воздел бровь, эдак загадочно, с самоиронией. Глаза его весело сверкали, будто он ничего не высчитывал внутри.

Я только надеялся, что не будет фингала.

Я сказал: И мне все равно поступать в Уинчестер? Вы все равно хотите дать мне рекомендацию?

Он по-прежнему улыбался. Он сказал: Да, тебе обязательно надо поступать.

Он улыбнулся и сказал: Непременно сошлись на меня.

В четверг в 21:00 Роберт Донат опять выступал по телевизору. Сиб завороженно смотрела. Я читал «Сайентифик Американ».

Там была статья про человека, который исследовал Антарктиду и снова собирался в экспедицию. Там была статья про человека, который новаторски подошел к проблеме солнечных нейтрино. Я прочитывал абзац-другой и перелистывал страницу.

Порой я вспоминал девочек, которые мне не сестры, а порой доктора Миллера, но в основном я вспоминал нобелевского лауреата, двойника Роберта Доната, как он перебирает листки с преобразованием Фурье, глядит на меня, сверкая глазами, и говорит, что я блестящ и он в мои годы был один в один как я. Из статей в «Сайентифик Америкэн» было неясно, считают ли авторы, что «Улица Сезам» — не тот уровень; неясно, склонны ли они в неподходящий момент заговаривать о побочных продуктах нефтепереработки; но не требовалось даже дочитывать абзац, чтобы понять: таких, как Сорабджи, я больше не найду.

Я отложил «Сайентифик Америкэн» и взял книжку по аэродинамике. Иногда мне казалось, что я понимаю, а иногда было трудно вникнуть, и когда вникнуть было трудно, не поймешь, как выпутываться; я бы выпутался, если б поспрашивать человека, который не списывает потребную математику со счетов, потому что место ей веке в XVIII–XIX-м. Выучить язык может любой дурак, надо только не отступать, и рано или поздно все прояснится, а в математике надо понять одно, чтобы понять другое, и не всегда очевидно, что надо понять первым делом. И даже когда очевидно, ты либо разобрался, либо нет. Тратишь уйму времени, соображая, что надо знать, а потом еще уйму, пока разбираешься.

Если б я ничего не сказал Сорабджи, больше не пришлось бы так бессмысленно разбазаривать время. Во-первых, я бы в 12 лет пошел в Уинчестер, а во-вторых, если б у меня возникали вопросы, я бы спрашивал человека, который не просто знает ответы, но готов перевернуть мир ради давно потерянного сына. А если бы я пришел к Сорабджи в другой вечер — если б я еще день потратил на периодическую таблицу, — я бы не увидел доктора Миллера, и не услышал бы телефонных разговоров, и не знал бы, есть ли что увидеть и услышать. Я бы прекратил бессмысленно разбазаривать время и стал бы самым молодым нобелевским лауреатом. А так приходится все делать самому.

Я снова посмотрел на теорему Кутты — Жуковского. Не то чтобы я был намертво уверен, что хочу нобелевку. Но если ты все равно не собираешься получать нобелевку, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем поплыть по Амазонке или перевалить через Анды. Если же ты все равно не переваливаешь через Анды, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем нобелевку получить. А вот это все — какие-то глупости.

Я отложил книжку по аэродинамике.

Сорабджи сверкал глазами с экрана.

Я вдруг понял, что сентиментальничать глупо.

Поклоняться надо не герою, а деньгам.

Будь у нас деньги, мы бы отправились куда угодно. Дайте нам денег, а героями мы станем сами.

С утра я собрался в библиотеку. Наступивший день все равно особо не повлияет на мои шансы получить нобелевку или спуститься по Амазонке. Мои шансы вскорости раздобыть кучу денег стремятся к нулю. Я решил для забавы перечитать когда-то любимую книжку.

«Навстречу опасности!» оказалась на руках, и я взял «На глубине полмили».

Я взял ее почитать на Кольцевой, но сначала открыл не на первой странице, а на первой сцене спуска в батисфере.

То была неописуемая полупрозрачная синева, какой я никогда не встречал наверху, она раздражала наши зрительные нервы и немало сбивала с толку. Мы сочли и назвали ее блистающей снова и снова я брал книгу, вглядывался в шрифт и не видел разницы между пустой страницей и цветной иллюстрацией. Я призвал на помощь логику, выкинул из головы наше волнующее положение в глубинах вод, постарался здраво рассуждать об относительности цвета, но ничто не помогало. Я включил прожектор, желтее которого я, кажется, в жизни ничего ж встречал, и подождал, пока он пропитает мое зрение, но, едва выключил, словно давным-давно скрылось солнце — как будто и не было его никогда, — и синева синевы, снаружи и внутри батисферы, словно физически вошла в нас через глаза. Все это очень ненаучно; любой оптик или физик высмеет меня, и однако же так все и было… Мне представляется, что мы оба пережили опыт некоего нового ментального восприятия цвета.